Ангел в темноте - Юлия Лешко

Гена посмотрел на друга: сам того не зная, Леха попал в точку. Выкуп. Только не у людей, с людьми бы как-нибудь, общими усилиями…

У Леши у самого двое, близнецы Петр и Павел, ему ли не понять.

– Маринка заболела моя. Острый лейкоз. Нужна операция за границей.

Алексей смотрел исподлобья, думал. А что думать? У него налички нет, все в деле. Генкину долю выкупить – опять же не за что. Кредит в банке? Связей таких нет, что их грузоперевозки – мелочь…

Впрочем, если задуматься, и сумма невелика. Но вот чтобы сейчас взять и достать из сейфа – нету.

– Гена, думать будем, – сказал Алексей. Больше пока он ничего сказать не мог. Гена и сам это знал.

Гена засунул через щель в двери руку, хлопнул ею страшно, как Кинг-Конг. Потом зашел сам. Маринка с улыбкой отложила книгу:

– Папа!

Геннадий вошел, сел на краешек кровати, обнял дочь. Долго они сидели молча, чувствуя родное тепло друг друга. Отец спросил:

– Ну, как ты, котенок?

Маринка пожала плечами:

– Знаешь, я почти полдня как будто здорова, а вечером опять температура поднимается.

Маринка вздохнула – ей отца было жаль чуть ли не больше себя: вон как рубашка вспотела, круги синие под глазами.

Гена взял руку дочери в свою, погладил ее, сказал подчеркнуто убедительно и твердо:

– Все будет хорошо.

Марина посмотрела на отца так прямо и так внимательно, что он невольно смутился, но тут же взял себя в руки и продолжил все тем же уверенным тоном:

– Мне нужно уладить кое-какие дела на фирме и очень скоро я тебя увезу в Германию. Немецкие врачи творят чудеса…

Марина неожиданно резко оборвала отца:

– Не всегда.

Геннадий отрицательно покачал головой и с прежней твердостью повторил:

– А я говорю – все будет хорошо, вот увидишь. Я все сделаю.

Марина, все так же прямо глядя на папу, сказала:

– Что ты все сделаешь, я верю. Я даже знаю, что ты сделаешь. Фирму продашь, да? Эти все «алки» и фуры, да? Дачу нашу продашь, вообще все продашь, да?

Геннадий молчал какое-то время, потом почти усталым голосом произнес:

– Да, Маринка, я все продам и увезу тебя в Германию.

Некоторое время оба сидели тихо. Потом Маринка, как бы сдавшись, спросила:

– А Ольга Николаевна с нами поедет?

Геннадий удивленно посмотрел на дочь:

– Маринка, ты же у меня не маленькая. В каком качестве с тобой поедет Ольга Николаевна? И зачем, вообще? И почему она должна с тобой ехать? Если в качестве лечащего врача – так там свои специалисты. Если ты с ней подружилась и это твой каприз – я даже не знаю, что сказать. У нее работа, своя жизнь, масса обязанностей, я просто удивляюсь тебе.

Маринка упрямо молчала, глядя в одну ей видимую точку на стене, а потом заявила спокойно и твердо:

– Значит, я никуда не поеду.

Нервы у Геннадия, наконец, сдали, и он почти закричал на дочь:

– Нет уж, это я буду решать, мы с мамой, – поедешь ты или нет! Это тебя Ольга Николаевна уговаривает не ехать?!

Маринка положила успокаивающе руку отцу на плечо:

– Да не сердись ты, папа. Ничего она не уговаривала, не думай, просто мне кажется…

Маринка замолкла, теребя кончик пижамки:

– Папа, я ей верю. Она говорит, что я поправлюсь. Я ей верю, папа. Она вылечит меня.

Геннадий смотрел на дочь и чувствовал, как жалость пересиливает раздражение. Сил на продолжение этого разговора уже не было. Оба молчали.

Маринка, внезапно почувствовав прилив слабости, откинулась на подушку.

– Пап, ты иди, я посплю.

Геннадий, не отводя взгляда от лежащей с закрытыми глазами Маринки, послушно пошел к двери. Показал ей, не открывающей глаз, на пакет с фруктами, который он повесил на спинку стула:

– Мама тебе прислала, что ты любишь…

Уже в дверях он столкнулся с Ольгой. Они встретились глазами, и Ольга почти растерянно ответила на прямой и строгий взгляд Геннадия. Не поздоровавшись и не попрощавшись, он вышел. Ольга какое-то время смотрела ему вслед: от вчерашнего доверительного взаимопонимания, казалось, не осталось и следа.

Несколько дней спустя Геннадий встретил Андрюху Каранчука. Поздоровались, и Гена сразу понял: Андрей все знает.

Но обсуждать с ним свои проблемы ему не хотелось. Из головы не шел пустенький разговор на улице: «Две штуки… Две тонны…» Так все запросто…

«Странный все же парень, этот Андрюха, – подумал Гена. – Из простой семьи, Киска его, в смысле, Ксения – тоже девчонка без затей. А ведь какие аристократические замашки! Давно ли бегал как саврас без узды, заказы перехватывал, хвастался: „Мороженое „Герда“ ел? Оберточку видел? То-то!“»

Андрей играл, и очень немногие, его жена Ксения да пара друзей, знали, что это у Чингачгука уже не забава, а болезнь. Другие проигрывали легкие, шальные деньги – Андрей проигрывал то, что зарабатывал. При этом что было, пожалуй, самым опасным, он был везучим.

Деликатности при всем том у Андрюхи было не занимать. Он понял: ни расспрашивать Геннадия не надо ни о чем, ни советов давать. Да и что он мог посоветовать? Поделиться – да, а советы… Кому они нужны?

– Гена, давай посидим где-нибудь завтра или послезавтра, как у тебя со временем?

И незамысловатое это предложение вдруг вызвало у Гены неожиданный отклик в душе. Да, хотелось расслабиться. Нет, если честно, хотелось напиться.

– Давай, Андрюша. К себе приглашаешь?

Андрей головой покачал:

– Не, у меня мы по-черному нажремся. Не надо это. В приличное место пойдем, в «Мида$».

– Это куда ты деньги относишь всю дорогу? – не удержался Гена.

Добродушный Андрюха и в мирное-то время в драку не лез, а уж теперь и вовсе не хотел огрызаться:

– И приношу оттуда же… Там кухня хорошая, кабинеты есть, тебе понравится.

Если бы Ольга Николаевна умела читать мысли, она давно начала бы со Светланой Бохан нужный им обеим разговор.

Она пришла бы к ней домой, не уточняя адреса, как на свет маяка. Свете и в самом деле казалось, что она излучает тревогу и боль, что эту ее ритмично, с каждым ударом сердца отдающуюся в висках, пульсирующую боль можно увидеть. Светлана даже точно знала, какого цвета ее боль. Конечно, красная. Багровая…

Ольга Николаевна не услышала «позывных» Светланы. И тогда Света сама нашла ее, это оказалось совсем не трудно.

…Они сидели в комнате Ольги Николаевны с шести часов вечера. Время близилось к полуночи. Давно пришла и тихонько позвякивала чем-то то на кухне, то в ванной Наташка, несколько раз звонил телефон, зачем-то приходила и ушла ни с чем пожилая соседка со второго этажа. Женщины разговаривали, и им нельзя было мешать: Наташа, заглянувшая в комнату матери и увидев грустную Маринкину маму, поняла это сразу и, как смогла, постаралась обеспечить конфиденциальность.

Светлане нужно было выговориться, нужно было покаяться.

Столько накопилось в ней за недолгое время болезни дочери… И главное – то, что прежде стало бы праздником в доме, теперь виделось карой Божьей, испытанием, которое послано свыше и которое она не сможет вынести достойно.

Света боялась сообщить мужу о своей беременности. Она просто не могла представить, как он прореагирует. Радости не ждала. Скорее, Геннадий увидит в этом дурной знак. Столько лет они мечтали о втором ребенке, а дождались именно теперь, когда жизнь дочери на волоске!

Света терзалась: чем она реально могла помочь своей дочери? Изменило ли бы что-нибудь в ее судьбе избавление от…

– Что делать? – спрашивала и спрашивала Света у Ольги.

Но вопрос, даже повторенный многократно, оставался риторическим.

Кто посмел бы давать советы матери, когда решалась судьба ее ребенка? Никто. А когда решалась судьба обоих ее детей – Маринки и того, у кого еще не было ни земного возраста, ни имени?

И Ольга тоже долго думала, прежде чем рассказала Светлане о том, о чем обычно не рассказывала никому: о страшном дне, когда новорожденная Наташка могла осиротеть, если бы…

Если бы не чужая кровь, которая стала ей родной.

Светлана сделала ошибку и понимала это. Исправить ее было уже невозможно.

Марина в тот раз встретила ее почти весело, но Света знала за ней эту особенность: дочь привыкла ее жалеть. Наигранная бодрость Маринки под лозунгом «маму нельзя волновать» не могла обмануть материнское сердце. Бледненькая, с постоянно появляющейся на лбу испариной, синевой вокруг больших карих глаз… Ей хотелось плакать, глядя на дочь, а вместо этого она делала вид, что все в порядке.

Сейчас ее просто угнетали ее собственные, кажущиеся пустяковыми болячки. Да наплевать и растереть всю эту вегето-сосудистую дистонию! Эти вечные, изматывающие мигрени! Света, совсем недавно всерьез страдавшая от тяжких головных болей, перестала болеть совсем. Она обнаружила отсутствие головных болей почти случайно: когда не болит, об этом ведь и не вспоминаешь. «Да я просто симулянтка…» – изводила она себя упреками. А потом вспомнила: где-то читала, что на войне люди не болели «мирными» болезнями. «Я сейчас тоже на войне, болеть – не время».