Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Своеобразие реакции Г. П. Блока на плохо им понятые слова А. Блока о современности заключалось в том, что для внутреннего обоснования своего права, несмотря на несовременность, жить в современности и быть ей современником, он сделал шаг назад — перенес ключевую для его самоопределения мысль о «кровном родстве» с «братьев» на «отцов», к которым всегда чувствовал себя «ближе»[560], то есть передвинул свой исток на поколение назад, с 1910-х годов в эпоху Александра III. Эта ключевая для его самосознания начала 1920-х актуализированная автоархаизация фундирована в статье о прототипах «Возмездия», на первый взгляд сугубо историко-литературной с мемуарным уклоном (статья опубликована в мемориальном блоковском номере «Русского современника» № 3 за 1924 год, где датирована августом 1923 года, однако основные ее мотивы обнаруживаются в письмах Г. П. Блока Садовскому 1921–1922 годов)[561], и в написанном им в 1922 году для затеянного Садовским в Нижнем Новгороде, но не состоявшегося альманаха мемуарном эссе «Из петербургских воспоминаний», также непосредственно связанном с содержанием литературной программы «Времени» — эссе написано под влиянием «раздражения, в коем находился по случаю чтения писем Короленки и воспоминаний Овсянико-Куликовского»[562], то есть двух выпущенных «Временем» книг только что умерших представителей либеральной интеллигенции поколения отцов[563]. В соответствии с осознанной Георгием Петровичем программной близостью к «отцам», мемуарное эссе посвящено эпохе Александра III, хотя сам он ее застал лишь маленьким ребенком (в год смерти императора-«Миротворца» ему было шесть лет)[564] и проникнуто программным антилиберальным пафосом, близким блоковскому. Короленко Г. П. Блок именует «полицмейстером освободительного движения»[565] — ср. у А. Блока о Белинском «белый генерал русской интеллигенции»[566]. Воспоминания Овсянико-Куликовского по формулировке (естественно, сочувственной) рецензента «Русского современника» представляли «живой образ русского интеллигента» с характерным для него «культом <…> гуманности <…> А „гуманность“ для Овсянико-Куликовского, — это в конечном определении известная норма психофизического здоровья, единственный оценочный критерий как в сфере личной жизни, так и в истории, норма прогресса»[567] — ср. в мемуарном отрывке Г. П. Блока о «злодее», ставшем причиной «глухой трагедии» поколения отцов (с которым он ассоциирует и себя): это «многоликий и во всех своих ликах гуманный, просвещенный, удручающе нравственный <…> либеральный (хотелось бы сказать — розовый) террор»[568]. Обращение не к современности, а к прошлому «отцов» служит непрямым путем к вновь обретенному чувству кровной и культурной общности и с «братьями»: эссе начинается с цитаты из «Возмездия»; презрительные слова о громких либеральных голосах «выразителей общественного мнения», кто не только «„говорил“ (временами даже „покрикивал“, а то и „повизгивал“[569]») перекликаются со словами А. Блока о «шумном поколении <…> во главе с Белинским»[570]; словосочетание, которое использует Г. П. Блок — «либеральный террор» — принадлежит к того же рода содержательным парадоксам, что розановский «либеральный сыск» или образы Белинского как «генерала», «власти» и цензора в статье А. Блока об Аполлоне Григорьеве.

«Полемически заостренная программа „культурного анахронизма“»[571], надежным фундаментом которой стало концептуально осмысленное Г. П. Блоком собственное десятилетнее отставание от сверстников и перенос своего истока в эпоху «отцов», неожиданным образом позволила ему в 1921 году — несмотря на то, что собственно Серебряный век он «пропустил» — совпасть с современностью в обостренном и актуализированном интересе к А. Блоку, прежде всего к поэме «Возмездие»[572]; к идейно связанным с ней размышлениям самого поэта последних лет его жизни, эпохи сотрудничества со «Всемирной литературой», о современности как «крушении гуманизма» и либерализма; и наконец, к его знаковой смерти, воспринятой тем культурным сообществом, которое нашел для себя «опоздавший» Г. П. Блок в начале 1920-х, как «миг сознания», не отрезающий прошедшую блоковскую эпоху от настоящего (как воспринял его Б. М. Эйхенбаум в одноименной статье), а как повод для исторической авторефлексии, возвращения к своему истоку для определения позиции в современности. Таким образом, первоначальная литературная программа «Времени», ориентированная на знаковую фигуру А. Блока последних лет его жизни, после «Двенадцати», и начавшаяся с книги стихов «действительного друга» А. Блока В. А. Зоргенфрея, отражала своеобразно анахроничную, но при этом связанную с мыслью о современности систему культурно-политических взглядов, генетически восходящих к символизму в его широком культурно-политическом понимании.

Обложка «Шума времени» Мандельштама.

Завершением этой определявшейся личным этосом Г. П. Блока культурной программы «Времени» стала последняя принятая им к изданию в конце 1924 года, до «лицейской» ссылки, книга — «Шум времени» О. Мандельштама[573]. Опыт краткого сотрудничества со «Временем» был для Мандельштама проходным, однако Г. П. Блоком воспринимался как значимый для будущей (не реализовавшейся) программы издательства и для собственного исторического самосознания. Можно с уверенностью утверждать, что Г. П. Блок увидел то отмеченное позднее исследователями разительное «стилевое и мировоззренческое» родство[574], каким обладает «Шум времени» с его собственным мемуарным фрагментом «Из петербургских воспоминаний». В издательской аннотации на книгу Мандельштама, составленной, вероятно, самим Г. П. Блоком, сказано, что она «исчерпывает эпоху», а на обложке (художник Е. Ф. Килюшева) заглавие книги подчеркнуто перекликается с необычно крупно набранным названием издательства «Время» (что было сделано именно по инициативе издательства, а не автора, которому обложка не понравилась — П. Н. Лукницкий записал в дневнике 5 апреля 1925 года, что Мандельштаму «кажется странным видеть на обложке название „Шум времени“ и тут же внизу — „Изд. Время“»[575]).

Вскоре актуализированная символистическая ориентация первоначальной литературной программы издательства, определявшейся личным этосом Г. П. Блока, стала размываться. Сначала, в марте 1923 года, при официальной регистрации издательства, число его пайщиков возросло от первоначальных 4 до 10 человек — впрочем, принадлежавших к одному культурному кругу[576]. Значительное влияние на изменение программы издательства оказали последующие разнородные события: в феврале 1925 года по «лицейскому делу» был арестован Г. П. Блок, находившийся до осени 1928 года в ссылке на Северном Урале, в результате чего политика издательства в области художественной литературы утратила «авторский» характер и была переориентирована на выпуск современной переводной беллетристики. Этому способствовала и проведенная государством в 1925–1926 гг. типизация деятельности издательств, в результате которой из программы «Времени» были окончательно исключены отечественная художественная литература, историческая книга, «Научная серия» А. Е. Ферсмана, и она была ограничена переводной иностранной художественной литературой, а также негуманитарными, существовавшими автономно, каждая со своим редактором, научно-популярными сериями «Занимательная наука» (ред. Я. И. Перельман) и «Физкультура и спорт» (ред. Г. А. Дюперрон). С конца 1924-го — 1925 года основой деятельности «Времени» стала современная переводная беллетристика, отбор которой определял новый крут лиц: решение о том, издавать или нет ту или иную новую книгу, принимали заведующий редакцией (на это место был приглашен Л. С. Утевский, только что ликвидировавший свое издательство «Атеней» — в деловом отношении «страшный надувала и путаник»[577]) и, прежде всего, круг внутренних рецензентов, вербовавшихся в основном из социальной категории, которую в советских условиях можно назвать «неудачниками». Эти, по жесткому выражению О. Мандельштама (который сам вынужденно сотрудничал в двадцатые годы, в том числе и со «Временем», в качестве переводчика, редактора, автора внутренних рецензий), «деклассированные безработные интеллигенты, знающие иностранные языки»[578] трудно и без особого успеха осваивали новые условия советского культурного поля, что в целом закончилось для них поражением (вынужденные в двадцатые годы подрабатывать литературной поденщиной — переводами, рецензиями и проч., они в подавляющем большинстве были репрессированы в тридцатые или погибли в первую же блокадную зиму). Однако именно достигнутый ими в эпоху нэпа компромисс между собственным воспитанным до революции вкусом и требованиями внешних советских инстанций «диктатуры вкуса» (цензурного, читательского, официальной критики) в значительной степени определял репертуар переводных книг, наводнявших нэповский литературный рынок, качество и специфику их перевода и редактирования.