Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Особенно показательно упоминание в списке главных достижений «Времени» собрания сочинений Стендаля, из которого «Время» успело выпустить лишь один, шестой том, и которое «недавно» — то есть через 23 года после закрытия «Времени» — было высоко оценено «в нашей печати»[519].

Перед нами две разные точки зрения одного человека на смысл истории одного и того же объекта — издательства «Время» — и вместе с ним на смысл собственной судьбы: одна зафиксирована в факте архивации и в письме Г. П. Блока 1934 года М. Кузмину, члену издательского товарищества, то есть принадлежащему вместе с самим Г. П. Блоком ко «Времени» как сообществу, другая — в 1958 году в официальной служебной автобиографии, одном из важнейших советских жанров социальной самоидентификации[520]. В первой версии важно, что для сотрудников издательства, которые своим личным трудом, профессиональным опытом и репутацией осуществляли его деятельность, оно уже не существует, и — о чем свидетельствует передача архива в Пушкинский Дом — даже после отнятия от более несуществующего издательства его «имущества», в том числе и подготовленных изданий, остается нечто, с точки зрения его создателей, важное для истории культуры, то есть достойное архивации в Пушкинском Доме. Актом архивации Г. П. Блок взял на себя традиционно принадлежащую власти функцию распоряжения архивом, таким образом сам и на свой лад рассказав и завершив историю «Времени», вопреки позиции власти, решившей растворить издательство, «влив» его в Гослитиздат. Во второй версии истории издательства — в адресованной институтам советской власти служебной автобиографии человека, с которого только что сняли судимость, ориентированной на ретроспективное пересоздание своего «безопасного» «я» — важно совсем другое: то, что и после завершения существования «Времени» его культурная роль продолжилась в деятельности государственных издательств, и вместе с ней продолжилась и роль самого Г. П. Блока, участвовавшего в начатых «Временем» и продолженных Гослитиздатом изданиях на «договорных началах». Вторая точка зрения традиционна и солидарна с позицией власти, «влившей» «Время» в Гослитиздат. Однако первая точка зрения нам важнее, поскольку именно из нее исходил акт архивации Г. П. Блоком материалов «Времени», составляющий финальное событие в его истории.

Можно не сомневаться, что в архивации Г. П. Блоком материалов «Времени» была определенная историографическая интенция, поскольку он был человеком с обостренным историческим самоощущением: «Наше дело, — писал он в романе „Одиночество“ (1929), — помнить, что все, чем мы жили, чем мы тлели, для них [следующих поколений] темно и мертво, как Розеттский камень, и обязанность наша умереть так, чтобы им не потребовалось столетиями дожидаться новых Шамполионов»[521]. Общее направление и содержание этой историографической мысли можно, как нам кажется, уяснить, рассмотрев два текста Г. П. Блока, совпадающие по времени написания с началом и концом существования издательства «Время» — мемуарный фрагмент 1922 года «Из петербургских воспоминаний» и неоконченный роман 1934 года о восстании Черниговского полка «Каменская управа».

О неоконченном романе можно судить по двум повестям — «Каменская управа», отвергнутой журналом «Звезда»[522] и опубликованной в выпущенном Издательством писателей в Ленинграде летом 1934 года «Альманахе молодой прозы»[523], и повести «Секретный», также отвергнутой «Звездой» и сохранившейся в архиве журнала[524]. В «Каменской управе», действие которой относится к маю 1811 — августу 1812 года, центральный персонаж — член Южного общества Иосиф Поджио, однако большую часть повествования занимает подробная предыстория — судьба его отца, итальянского выходца Витторио (Виктора Яковлевича) Поджио, неудачливого одесского негоцианта и самоотверженного лекаря. Повесть «Секретный», действие которой начинается 3 января 1826 года, имеет центральным героем поручика И. И. Сухинова, члена Общества соединенных славян, участника восстания Черниговского полка, однако посвящена не восстанию, а бегству переодетого крестьянином Сухинова после провала восстания. Внетекстовая историческая компетентность читателя позволяет спроецировать точку соединения этих повествовательных фрагментов в восстании 1825 года — сходным образом, в виде контрапункта, Г. П. Блок построил свою раннюю «Повесть о молодости Фета» (1924): «Синоптически следя за обоими [А. Фетом и И. Введенским] сразу, подхожу очень медленно к их встрече. Выходит что-то вроде фуги»[525]. Однако в повести «Каменская управа» пересечения линий не происходит, восстание декабристов, а также вообще все «большие» события — деятельность Каменской управы Южного общества декабристов, восстание Черниговского полка, бунт, поднятый Сухиновым в Зарентуйском остроге — вынесены за пределы повествования. Все внимание сосредоточено на развертывании историй жизни персонажей, в том числе проходных, и событиях, в том числе мелких, принадлежащих к пред- и пост-истории известных событий. Историческое событие оказывается замещенным рядом косвенно и контрапунктически влекущихся к нему историй жизни разных людей, ценность которых никак не связана с общепринятой исторической иерархией; в повести «Каменская управа» есть целый пассаж, где, сравнив три пары лиц и явлений: император Наполеон и Трафальгарское поражение, Чигиринский канцелярист Иван Моисеевич Потапов и его увольнение от службы за пьянство, восьмилетний паныч с Херсонского хутора и его разорванные штаны, — автор утверждает, что, хотя иерархия лиц и событий тут очевидна, в сущности они вполне сопоставимы и, более того, «мальчишеское горе по остроте своей нимало не уступает императорскому горю»[526]. Незаконченный роман «Каменская управа» воплощает интерес Г. П. Блока к определенному метаисторическому сюжету — контрапунктическому звучанию множества голосов, на которое «большие» исторические события влияют лишь косвенно, а также к истории личного поражения, которая лежит в основе его более раннего косвенно автобиографического романа «Одиночество» (1929).

Другой, автобиографический текст, отражающий метаисторические размышления Г. П. Блока — мемуарный очерк 1922 года «Из петербургских воспоминаний» — задает понятийный аппарат его историографии. Прежде всего автор отвергает историческую доксу, «газетные клички» — «разночинец» («…надо освободиться от навязчивого, скудного и неточного разменного словечка „разночинец“. Решительно ничего оно не объясняет»[527]), «время реакции» («Эти годы [эпоху Александра III] принято называть „временем реакции“. <…> Нам, нынешним тридцати пяти — сорокалетним людям, это время — ранее детство наше — представляется очень спутанным, и если, глядя в наши воспоминания, мы пытаемся найти в них какое-то странное связующее их единство окраски, то этому слову очень трудно дать название, и уж никак не удовлетворяет старая, стоптанная газетная кличка» — с. 157). «Детство проходит „дома“, оно непременно очень „свое“ — такой-то переулок, такой-то номер дома, „сердитая булочница“ на одном углу, знакомый аптекарь на другом. Дальше детский глаз не убегает» (с. 157), — это почти младенческое, семейно-интимное, приближенное к частностям зрение Г. П. Блок постулирует как вообще свойственный ему способ исторического восприятия: даже теперь, «когда <…> расширенные революцией зрачки ищут в прошлом общего, большого, неизбежно приходится опираться все на ту же свою, другим непонятную „сердитую булочницу“» (там же). Соответствующий этому типу исторического восприятия слух фиксирует в «мелодии времени» (определение Мандельштама «шум времени» тут, пожалуй, точнее) не громкие голоса «выразителей общественного мнения» (либералов) — «…следует помнить, что наряду с теми, кто „говорил“ (временами даже „покрикивал“, а то и „повизгивал“), были другие — молчаливые, неслышные потомкам, и вот именно из них-то, как и всегда, составлялось главное множество, подлинная основная ткань данного века. Именно из них, а совсем не из того, особого текста, от которого полнела „Русская мысль“ или — все равно — „Русское богатство“, „Вестник Европы“. И у них есть, конечно, свое место, но только при наличии серьезнейших дефектов исторического слуха можно полагать, что в речах этих „выразителей общественного мнения“ слышен истинный голос всей современной им России» (с. 158). Историческое зрение Г. П. Блока воспринимает в качестве «важного», «характерного» и «значительного» для эпохи прежде всего маленькое, частное, трудно определимое, слух фиксирует голоса не громкие, шумные, а невнятные, тихие, почти беззвучные: «в том-то и дело, что голос этот был очень невнятный, может быть даже и вовсе не было никакого голоса (весь заглох в темных портьерах), а преобладающим, характерным было молчание» (с. 158). Значимы не «газетные клички», а эфемерные моды дня (увлечение уголовными процессами, мода на турнюры и мужские бороды лопаточкой — с. 160–161), не «разночинцы», «реакционеры» и «либералы», а неопределенная, промежуточная, трудно определимая иначе, кроме как негативно, социальная группа, которую отчасти смог описать только Чехов — «дикое мясо» «человеческих наслоений», где трудно нащупать «„остов“ типа. <…> сущность этой группы, первопричина ее крылась именно в удалении от типа, в утрате его, вольной и невольной. <…> Это, конечно, не родовая и служилая знать и не „буржуазия“. Вместе с тем это вовсе и не так называемая „передовая интеллигенция“ и не „кающиеся“ дворяне, а просто так: начальник отделения такой-то, присяжный поверенный такой-то, инженер такой-то, или еще проще: Владимир Николаевич, Сергей Сергеич» (с. 158–159); в культуре — неофициальные литературные симпатии (цыганщина, Апухтин — с. 161–162), — «на этом черном бархате мы и росли» (с. 162). В этой истории для Г. П. Блока — как и в повести «Каменская управа» и романе «Одиночество» (1929) — наиболее значим сюжет поражения, «трагедия», в которой «никто из посторонних зрителей не признал бы <…> трагических элементов» (с. 159), с которой невозможно бороться: «В психологической невозможности психологически необходимой борьбы, не только борьбы — даже хотя бы пассивной враждебности, в этом и заключалась чрезвычайно простая в конце концов суть трагедии» (с. 160).