Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Для издательства «Время» «канонический» подход неадекватен в частности потому, что из-за своей ретроспективной ценностной ориентации, он мешает увидеть доминировавшую в работе этого кооперативного издательства мысль о современности, усилие осознать и освоить это текучее и при этом оказывавшее непосредственное, сейчасное влияние на личные судьбы его сотрудников явление. Для продления своей легитимации — от начала нэпа через «великий перелом» до середины тридцатых годов — издательство должно было постоянно находить и создавать для себя все новые диспозиции, соотнесенные как с постоянно менявшейся советской современностью (включавшей такой широкий круг обстоятельств, как система цензуры, юридические и экономические основания книгоиздания, вкус массового читателя и официальной критики, отношение советской власти к разным иностранным писателям (и их собственная эволюция), а также к разным ключевым политическим и культурным событиям, от фрейдизма до фашизма), так до некоторой степени и с европейской, поскольку специализацией издательства был перевод новинок иностранной художественной литературы. Точнее, деятельность издательства представляла собой функцию освоения современности его создателями и сотрудниками (переводчиками, редакторами, авторами внутренних рецензий), которые в основном не были крупными в истории литературы фигурами и не принадлежали к культурным сообществам и институциям с определенной идеологией.

С последним обстоятельством связана другая причина, по которой для описания истории «Времени» канонический историко-литературный подход неадекватен: культурная политика издательства, представленного его создателями и ключевыми сотрудниками, не являлась выражением идеологии какой-либо определенной, известной культурной группы, литературного направления. Создатель и директор издательства Илья Владимирович Вольфсон (1882–1950) был профессиональным коммерческим издателем, его предшествующая деятельность не была связана ни с какими определенными культурными кругами и направлениями, издательство «Время» он создал на свои средства, с нуля, то есть без опоры на дореволюционную репутацию, без государственных дотаций и без организационной, идейной или финансовой поддержки других институций культуры. Позицию главного редактора издательства Георгия Петровича Блока (1888–1962) также невозможно вывести из идеологии какого-то известного литературного крута, группы, направления, связать с известными именами, поскольку, будучи в начале двадцатых годов уже тридцатилетним человеком, он, по обстоятельствам своей биографии, был к «<литературным> кругам непричастен»[491], хотя и приходился двоюродным братом А. А. Блоку (с которым, из-за сложной семейной истории, до конца 1920 года практически не был знаком). Таким образом, программа «Времени» непосредственно не определялась ни преемственностью с некой существовавшей ранее издательской институцией, ни государственной культурной политикой, ни какими-либо культурными и научными организациями или литературными направлениями, ни известными литературными фигурами (как, например, А. Блок и идеология символизма, определявшие программу «Алконоста», Философское общество Университета и Институт истории искусств, с которыми была последовательно связана «Academia», Пушкинский Дом, сотрудники которого участвовали в деятельности издательства «Огни», и проч.). Объяснение того, почему в издательстве в первые годы вышли книги В. А. Зоргенфрея, Б. А. Садовского, О. Э. Мандельштама, потом — сотни наименований переводной беллетристики, позже — многотомные собрания сочинений С. Цвейга и Р. Роллана и т. д., в значительной степени заключается в эволюции культурных взглядов малоизвестных сотрудников издательства. Здесь мы сталкиваемся с вообще важной для работы с «мелким» культурным материалом задачей описания вкуса участвовавших в деле культуры людей далеко не первого ряда, для решения которой, вероятно, требуется отказ от исходящей из иерархической ценностной логики историко-литературной доксы и выбор такой исследовательской оптики (и связанной с ней этической позиции по отношению к объекту), которая способна ухватить «шум» современности, этос и вкус «обычных» людей. Эта проблематика находится в русле альтернативных подходов к советской истории и культуре, выработанных наукой последних двух десятилетий, где исследовательский интерес сместился к объектам, не просто выпавшим из официального советского канона и советологической научной парадигмы, но к объектам, в принципе не поддающимся оценочной иерархизации, — практикам повседневной жизни и быта, эмоциям и чувствам, явлениям массовой культуры, моде, медиа, текучим и маргинальным социальным идентичностям и аномалиям, мемуарам и дневникам частных людей. Как пишет Евгений Добренко, произошел «сдвиг от политической „истории сверху“ к социальной „истории снизу“» — все дело в «смене оптики, которая фактически и конструирует объект»[492].

В случае с издательством «Время» довольно просто понять, происходит ли значимое приращение и уточнение смысла, создается ли более насыщенное и понятное описание культурного объекта при изменении оптики с историко-литературной на микро-литературную. Для этого достаточно сопоставить наиболее полный и авторитетный вариант истории издательства, написанный И. А. Шомраковой, с теми историями — укорененными в мелком конкретном контексте, сфокусированными на отдельных людях, основанными на не дискриминирующей работе с архивными материалами, — которые можно рассказать, исходя из практически того же материала. Остановимся здесь только на «беллетристическом» периоде истории издательства, который хуже всего поддается пониманию в рамках канонической историко-литературной логики. В 1925–1928 годах, когда «Время», как и большинство частно-кооперативных издательств, обратилось к наиболее коммерчески прибыльной переводной современной беллетристике и достигло максимума своей продуктивности в отношении количества и тиража наименований и финансового оборота, выпускавшиеся им книги, хотя среди них не было «явно антихудожественных, а переводы, как правило, хорошие», по мнению И. А. Шомраковой, «не отличались большими достоинствами»[493]. С точки зрения канонического историко-литературного подхода беллетристика вообще «не отличается большими достоинствами», и поэтому непонятно, как ее описывать.

И. А. Шомракова находит своеобразный обходной путь, представляя «беллетристический» период истории «Времени» через мнение о нем крупной фигуры — дает монтаж из писем А. М. Горького к И. В. Вольфсону[494]. Однако все советы, которые Горький дал издательству, оказались по цензурным соображениям неприемлемыми: писатель советовал обратить внимание «на любопытнейшую книгу: Dr. Lenore Kuhn „Wir Frauen“ <…>. Кюн — „гинекократка“, это новое движение и, кажется, с хорошим будущим»[495] — по отзыву Зоргенфрея, это была «книга, ни в каком отношении не интересная <…>. Еще один трактат по „женскому вопросу“ <…> Избитая мысль о существе женской культуры, о большей ее близости к природе, тяге к самопожертвованию, к самоотдаче, наряду с столь же избитыми рассуждениями о пробуждении личности женщины, о стремлении ее к охвату культурных ценностей, к самостоятельности. <…> Отсутствие плана, мысли и, тем более, решения поставленных вопросов могло бы быть искуплено литературным талантом. Его нет. Книга написана бледно, водянисто. <…> Кругозор автора и, по-видимому, его эрудиция чрезвычайно ограничены. Весь его арсенал — два-три исторических имени или примера (на каждой странице Беттина и Гете!), несколько ходовых и затасканных терминов („tertium non datur“!). Биологическая трактовка женского и мужского начала отсутствует. Социальный фон смазан. Книга до нельзя наивна и пуста. Русского читателя она не заинтересует» (внутр. рец. от 30 апр. 1927 г.). По рекомендации Горького в издательство поступил написанный на иврите роман о современной палестинской жизни «Шаммот» («Опустошение», 1925) жившего в Эрец-Исраэль Ахарона Реувени[496], который Зоргенфрей также с недоумением отверг («…неторопливое повествование о жизни трудовой еврейской семьи, с ее горестями и радостями, без какой-либо сложной завязки и без ярких моментов. <…> Фон социально-этнографический намечен слабо. „Семейный“ роман. Написан в достаточно примитивных формах, характерных для современной еврейской литературы, художественно-худосочной и еще не окрепшей. <…> Сильная сторона еврейской литературы — юмор — представлена крайне слабо, а лирика вялая» — внутр. рец. от 3 мая 1927 г.; см. также переписку издательства с А. Реувени 23 февр. — 22 июня 1927 г.). Из двух присланных Горьким французских романов[497] один, «Разбойник Ру» Андре Шансона (André Chamson), не мог быть издан из-за «религиозного миросозерцания» автора, составляющего суть романа, которую невозможно убрать посредством «вычерков»[498]; второй, «Совиное гнездо» Кросби Гарстин, также оказался неподходящим с точки зрения цензуры, которая «в последнее время относится резко отрицательно к такого рода авантюрным романам»[499]. Наконец, Горький предлагал «Времени» издать рукопись недавно умершего в Германии журналиста и экономиста Николая Афанасьевича Орлова (1889–1926), фантастический роман «Диктатор»[500], которую издательство не смогло принять по формальной причине (по типизации 1925–1926 гг. «Время» не имело права издавать отечественных авторов), однако издай оно роман Орлова, этого, по словам Р. Гуля, «разочарованного коммуниста» и «первого русского невозвращенца», политические последствия для издательства были бы катастрофическими[501]. Оценки Горького любопытны, впрочем, тем, что сами по себе являют пример канонического понимания литературы, воплощенного в программе «Всемирной литературы», и демонстрируют такие его базовые черты, как аисторизм и анахронизм оценок, мышление аналогиями (а не различиями) и сравнениями с уже известным, старым, опора на чужие авторитетные мнения, отказ учитывать конкретные современные обстоятельства, — причем Горький это свое представление о существовании вневременного канона «всемирной литературы» и цели просвещения народа, не требующей знания облика современного читателя, в переписке со «Временем» даже прокламирует. Все его мнения о вышедшей в издательстве иностранной беллетристике основаны на приблизительных сравнениях с уже известным: «Радиге; юноша написал незначительный роман свой с явным намерением заслужить похвалу Анри де Ренье и со страхом перед Ан<атолем> Франсом. <…> „Преступление“ Эрланда я читал в рукописи, — другой перевод, — автор не талантлив и соблазнен пьесами Пиранделло. <…> Эрнст Цан — очень плохой Гауптман, и — старый Гауптман»; исходят не из личного читательского опыта, а базируются на суждениях критиков и мнениях близких ему людей, переводивших или, вернее, пересказывавших для него, плохо владевшего иностранными языками, европейскую литературу: «Поль Ребу был обруган итальянской критикой. Жолинона не читал, его „Путь к славе“ — неплохо, но лишь потому, что „экзотика“. В общем современная литература на Западе лично мне кажется серой, скучной, несмотря на ее попытки „встать ближе к жизни“, неудачные даже у таких людей, как Дю Гар, Мак Орлан, Дюамель, Таро и еще некоторые. <…> Очень слабы английские авторы, вообще английская литература удивительно слаба; о ней, — при посредстве М. И. Будберг прекрасно знающей ее и внимательно следящей — я имею возможность судить»[502].