Крепы - Александр Бородыня

В кабинете Егора на столе лежал развернутый псалтырь. Не в его привычках оставлять книги вот так, на видном месте, открытыми, и я заглянула. Несколько строк были очень тоненько подчеркнуты карандашом. Я прочла сперва про себя, а потом и вслух:

— «…Ибо не враг мой поносит меня — это я перенес бы… — Было слышно, как Анна нервно ходит взад-вперед по моей комнате: стучали ее каблучки. — Не ненавистник мой величается надо мною — от него я укрылся бы… — Анна остановилась и, судя по звуку, присела на постель; она тихо, похоже сквозь зубы, застонала. — Но ты, — продолжала шептать я, наверное, в истерике. — Ты, что был для меня то же, что я, друг мой и близкий мой. С которым мы разделяли искренне беседы и ходили вместе…»

И тут Анна закричала. Заскрипела кровать, на которую она повалилась. Я выбежала в коридор, рванула ручку двери, стукнула кулаком.

— Открой!

Судорожный, захлебывающийся крик, скрип, шорох падающей подушки в ответ. Мне понадобилось несколько минут, чтобы найти топор и вскрыть дверь. Анна лежала навзничь поперек развороченной постели. Увидев ее лицо, я в ужасе остановилась на пороге. С топором в руках. Лицо девочки медленно заплывало красно-коричневыми пятнами. Левого глаза уже не было видно, а правый смотрел умоляюще. Те же пятна были и на вцепившихся в матрас дрожащих руках, и на шее, и на открытых ногах. Краем сознания я уловила, что в гостиной звонит телефон. Губы Анны приоткрылись, она приподнялась на локтях и прошептала:

— Возьмите трубку!

Звонил Игорек Максимов. Он был, как всегда, вежлив и, с минуту, наверное, потратив на бессмысленные комплименты, наконец спросил:

— А Егор Кузьмич уехал?

— Уехал! — сказала я.

Рядом в комнате было тихо. Мне нужно было вернуться туда.

— Жаль! — сказал он. — Герда Максимовна, будьте так любезны, если он вдруг с дороги перезвонит, передайте, что полигон сегодня закрыт.

— Закрыт? — переспросила я.

— Внеплановые стрельбы, черти их дери! Начальство приехало, перед начальством красуемся… Но, честное слово, я не виноват. Передадите?

— Конечно, передам. Если позвонит.

Девочку я нашла в ванной. Она срывала с себя мое выходное платье. Вовсю лилась вода. Платье было безнадежно испорчено. Вонь стояла такая, будто здесь только что мыли больного с пролежнями.

— Извините! — сказала Анна. Зубы ее стучали. — Извините меня. — Все ее тело было покрыто черными струпьями, но струпья эти легко смывались водой, оставляя под собою молодую розовую кожу. — Извините, я не виновата! Я не знаю, что со мной… Наверное, вам противно?

— Ничего страшного! — подбодрила я Анну. — Гадость средней тяжести. Ты уж мне поверь, бывает и гораздо хуже!

Я помогла ей раздеться и, усадив в ванну, стала осторожно снимать странные пятна мыльной губкой. Вода немного окрасилась розовым. Сгустки растворялись легко: черное расплывалось красным, бледнело, потом расходилось почти без цвета. В кафеле ярко отражалась лампа.

— Звонили с полигона? — спросила Анна.

Я кивнула.

— Знаете, Герда Максимовна, я действительно ничего не помню, это правда, но я кое-что чувствую… Понимаете, — слова давались ей с трудом, — я кое-что вижу… Это невозможно объяснить…

— Да ты уж попробуй, — попросила я.

— Попробую! — Тело девочки вздрогнуло, мочалка скользнула по ее спине и выпала из моей руки. — Нет! — опять крикнула она и, запрокидывая голову, уставилась мне в глаза. — Больно!.. — Ее рука вцепилась в край ванны, но было поздно. Тело девочки точно так же, как перед тем — черные струпья, быстро растворялось в воде. Ноги стали прозрачными, и сквозь них можно было рассмотреть трещины в фаянсе… — Бо-ль-но! — Рука на краю ванны тоже потеряла плотность. — Не хо-чу!

Наверное, полчаса я стояла как зачарованная, разглядывая в ярком свете лампочки розовую воду в ванне. В воде плавала только мочалка. Я чувствовала неимоверную усталость. Суеверно перекрестившись наконец и не став спускать эту воду — я просто не смогла этого сделать, — я вернулась в гостиную, села рядом с телефоном и, периодически поглядывая на часы, стала ждать.

XII

Я заснула, сидя в кресле, а проснулась от звука голосов. Голоса звучали рядом за стеной. Была уже ночь, и на незадернутых шторах колыхался резковатый отблеск фонарей.

— Вы бы прилегли, Егор Кузьмич! — раздался голос Анны. — Вам будет легче сосредоточиться.

— А ты думаешь, нужно сосредоточиться? — спросил Егор. По звуку его голоса я поняла, что у него острый болевой приступ.

— Да, нужно лечь на спину, положить руки вдоль тела…

— Глаза закрыть?

— Нет!

— А я почему-то думал, что, наоборот, надо будет расслабиться. Всегда хотел сделать это с закрытыми глазами…

— Почему?

— А знаешь, Аннушка, очень неприятная это работа — чужие глаза закрывать. Не хотелось бы никого обременять…

Дыхание у Егора было очень частым, в бронхах свистело. Я хорошо знала это его дыхание в момент приступа. Пот на лбу обычно такой, что, когда отжимаешь платочек, пальцам горячо. И даже кричать уже невозможно — такая боль.

— Ты умирала? — спросил Егор.

Каждое слово давалось ему с невероятными трудом. Я-то точно знала, что говорить он сейчас вообще не может. Даже через стену я чувствовала, как молотит о ребра его сердце.

— Разве это важно? — сказала Анна.

— Не знаю… Просто хочется спросить совета у бывалого человека… — Я готова была поклясться, что он попробовал улыбнуться.

— Это я-то бывалый человек?! Егор Кузьмич… Вы расслабьтесь… В стационаре это даже приятно. Сбрасываешь с себя все лишнее. Остается только самое необходимое…

— Самое необходимое — это, по-моему, очень скучно! — сказал Егор.

— Самое необходимое — это самое приятное! — Было слышно, как она помогает ему прилечь. — Вообще, варварство! Такой большой город — и нет стационара.

— Так ведь и во всем мире нет! — очень тихо сказал Егор. — Насколько я понимаю, единственный был в вашем городе, да и тот сгорел.

— Сгорел! — согласилась Анна.

«Что это, о чем они говорят?.. — ужаснулась я. — Какой такой стационар?»

— Я так понял, ты и подожгла?

— Возможно. Этого я не помню…

Было хорошо слышно, как он вытянулся на постели и, наверное, прикрыл глаза.

— А все-таки мы дали им бой, — сказал он неожиданно благодушным тоном. — Долго не очухаются!

— Вы помолчите лучше, — прервала его Анна. — А то вы очень нервничаете… Это плохо… Молча легче…

— Думаешь, легче?

— Помолчите, Егор Кузьмич, прошу вас. Потерпите. Совсем немножко осталось.

Я тихонечко поднялась с кресла и заглянула в комнату Егора. Он лежал на постели прямо в форме, в сапогах — только портупея расстегнута, а девочка сидела рядом на стуле.

— Когда? — спросил Егор.

— Думаю, скоро! Думаю, еще минут двадцать… Двадцать пять… Да вы и сами чувствуете, наверное.

— Чувствую.

Чтобы не закричать, я прикусила губу. Я поняла, что разговор идет о том, сколько моему Егору осталось жить. Сделав шаг назад, я впилась взглядом в узкое коридорное зеркало. В зеркале отражалась комната за открытой дверью. Как все-таки быстро привыкаешь пользоваться невероятными возможностями предметов!

— Спасибо, ты мне здорово помогла! — сказал Егор.

В зеркале хорошо было видно, как лицо его побелело и влажная подметка сапога судорожно поползла вверх. От неимоверного напряжения все его грузное тело так и перекосило на постели. Я видела, как отделился от подметки маленький кусочек глины и шлепнулся на пол в темноту.

— А знаете, как я испугалась!.. — говорила Анна.

Прижимая ладонь к теплому зеркальному стеклу, прикусив губу, я готова была уже сама заорать, как от боли. Рывком Егор приподнялся, его голова темным дрожащим силуэтом на мгновение колыхнулась на фоне окна и тотчас упала. В последний раз — через зеркало — я увидела его глаза. Он умер, поняла я. Все кончилось.

Странно, но я продолжала слышать их голоса.

— Нетрудно догадаться! — ответил Егор.

— Если подумать, то конечно… догадаться можно. Все-таки лучше вы помолчите. Подождите немножко. Еще успеем поговорить.

Сквозь слезы я видела, как в комнату вошло мое собственное отражение. Я увидела себя, стоящую возле его постели. И только потом, как подрубленная, рухнула на мертвое тело Егора. Обняла его крепко и прижалась головой к мундиру.

От него пахло землей и дождем, от него пахло порохом и гнилыми листьями.

XIII

Хоронили Егора через три дня. Холодный и противный дождь не дал ни пронести по улице гроб открытым, ни как следует проститься на кладбище. Хотя все было очень прилично. Хороший военный оркестр при всем желании не смог бы сфальшивить на поминках своего полковника. Трогательная речь, сказанная Игорем над уже зарытой могилой, тоже была на редкость приличной. Все заслуги перед Родиной, все ордена перечислил. Неприличной была, наверное, одна только я — старуха с перекошенным лицом, улыбающаяся дикой, сумасшедшей улыбкой. Я не могла даже нормально передвигаться, и если бы не твердая рука Анны, то скорее всего отстала бы и свалилась куда-нибудь в мокрую канаву. По крайней мере, в тот момент это было единственное мое желание. Я чувствовала себя виновницей происшедшего. Очнулась я только однажды. Толпа схлынула, все двинулись к кладбищенским воротам. Анна куда-то на минуту исчезла, я тоже немножко отошла и вдруг, обернувшись, увидела прыгающих под дождем прямо на свежей могиле полуголых, тощих детей. Мне и в голову не пришло, что дети босые, что их маленькие лица будто отмечены синевой, — меня взбудоражил сам факт. Размахивая зонтиком, я с криком налетела на них и, конечно же, поцеловалась с соседним гранитным памятником… разбила губы. Когда вытерла кровь с лица, на могиле Егора никого не было; детей и след простыл, а рядом стояла Анна.