Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

— Ты в порядке? — спрашивает он, резко срывается с места и ловко встраивается в сплошной поток машин, плетущихся в вечерней пробке. Мне очень хочется огрызнуться в ответ, но что-то останавливает. Наверное, тот факт, что из холёного шикарного мужчины, который встречался с нами рано утром, он вдруг превратился в блеклый силуэт, словно сжавшийся, сгорбившийся, выцветший за последние часы.

— Я всегда в порядке, — бурчу себе под нос и отворачиваюсь, больно прикусывая внутреннюю сторону щеки. Несколько минут губы и язык ноют и чешутся от распирающего их изнутри желания начать говорить: вывалить скопившуюся обиду, поделиться своим отчаянием, выскрести все свои слёзы до дна. Мне слишком давно хочется поделиться своими настоящими чувствами хоть с кем-то.

Именно поэтому я снова молчу. Прикрываю глаза и под пальцами скользит и мнётся шелковистая тьма рубашки, дыхание выжигает кожу огнём, а виска еле уловимо касаются губы. Тёплые. Сухие. И хриплый голос где-то там, на расстоянии многих бесцветных лет шепчет мне пылко «тише, тише».

— Не объяснишь мне, что за херню сегодня устроил у нас в офисе Кирилл? — я начинаю говорить так внезапно что задумавшийся о чём-то своём Глеб дёргается и удивлённо поворачивается в мою сторону, и только в последний момент успевает притормозить, чтобы не врезаться в машину, ехавшую перед нами. — Или об этом я тоже должна спросить у него лично?

— Ну почему же, — задумчиво тянет он, потирая подбородок, но отвечать не спешит.

— Глеб? — вместо злости из меня прорывается усталость. Солоноватая, как разбавленные водой слёзы, густая и прохладная. Она льётся на моё тело и оно тут же немеет, размягчается, оседает серым месивом по шикарному кожаному сидению машины.

Однако на Глеба это почему-то действует сильнее, чем тщательно просчитанный алгоритм успешного разговора, который я привыкла безотлагательно применять в нашем общении. Он улыбается сдержанно, одним уголком губ, настолько похоже на Зайцева, что меня пробирает до непрошенных мурашек, потом хмыкает, снова раздумывая над чем-то, и неторопливо начинает:

— Мы с самого начала планировали, что Кирилл будет у Лирицкого во время запуска. На тот случай, если служба безопасности что-то заметит, ведь первым делом обо всех происшествиях оповещают директора. Он бы вывел тебя из офиса и передал мне, — он делает чёртову театральную паузу и косится в мою сторону, рассчитывая снова увидеть эмоции, не предназначенные для чужих глаз. Не предназначенные даже для меня самой, на самом-то деле, ведь оказалось невероятно больно терпеть, когда с тебя маленькими лоскутками сдирают давно уже вросшую в лицо маску.

Достаточно с меня уже проявленной слабости. Достаточно того, что я уже сбилась с изначальной цели, потерялась в собственных мотивах и запуталась в последовательности, казавшейся элементарной.

— Но у меня возникли проблемы и я опаздывал. Необходимо было срочно менять план, и вариант с машиной Кирилла выглядел самым приемлемым. Даже если бы он сам остался в офисе, чтобы отвлечь внимание, его машину всё равно никто не стал бы останавливать или проверять на выезде, и ты смогла бы уехать. С ним или без него.

— И в дополнение к промышленному шпионажу получить ещё и обвинение в угоне. Отличный план.

— Думаешь, он хотел тебя подставить? — с искренним интересом спрашивает Глеб, беспечно отвлекается от дороги и разглядывает меня, как юный натуралист впервые вспоротую лягушку. Так и хочется протянуть ему палочку и позволить от души покопошиться в торчащих наружу переплетениях внутренностей.

Может быть, хоть у него бы получилось найти там что-то ещё, кроме злости, ненависти и безысходности.

— Нет, просто уверена, что его главной целью было зажать и облапать меня, — равнодушно бросаю в ответ и снова отворачиваюсь, не желая видеть, как это забавляет Измайлова. Мне не обидно и даже не стыдно, хотя вспоминать, как именно я вела себя в тот момент, всё равно не хочется. Но страшно. До сих пор очень очень страшно.

Со мной и раньше мало кто церемонился. К тому времени, как я достигла возраста сексуального согласия, для большинства сверстников зажать и облапать за гаражами вообще было чем-то сродни признанию в любви, на которое стоило отвечать однозначно: терпеливо соглашаться или пытаться верещать, чтобы завтра тебя зажал уже кто-нибудь другой. А потом Ксюша уехала в Москву к своим большим мечтам и к большой взаимной любви с Зайцевым, и в моей жизни случился Паша. Паша, к которому я по странной прихоти пришла сама. Паша, который не понимал отказа. Паша, у которого через пару лет появились совершенно отшибленные друзья, воспринимавшие слово «нет» как провокацию и попытку их изощрённо соблазнить.

Но раньше, в ответ на всё это, я могла сжаться, абстрагироваться от происходящего и перетерпеть. Могла брезгливо поморщиться и открыто сказать, что меня тошнит от отвращения — настолько равнодушно-отстранённым тоном, что у многих пропадал запал показать свою бесспорную принадлежность к мифическому классу альфа-самцов. Могла оттолкнуть, укусить или вырваться. И всё это работало безотказно, никогда не давало сбоя и легко просчитывалось, как математическая формула.

А рядом с Кириллом моя программа давала сбой. Всё мигало, искрилось, дымило и вырубалось. Всё стиралось, забывалось, исчезало и становилось бессмысленным. Всё летело в тартарары, и я как маленькая девочка тушевалась, робела перед ним и неумело делала вид, что мне всё равно.

И мне снова было тринадцать, и я снова не понимала, что происходит и как с этим жить.

— Расскажешь, что тогда произошло у вас с Кириллом? Честность за честность, — предложение Глеба звучит настолько заманчиво, что я не раздумывая согласно киваю.

Глеб — не Зайцев. Соврать ему о чём угодно мне ничего не стоит.

— Он грубо запихнул меня в машину, наорал, запугал и выбросил прямо на обочине. В целом, достаточно, чтобы считать его мудаком.

— Я говорю не об этом, Маша. Что случилось ещё тогда, перед его отъездом в Москву? — голос Глеба льётся липкой приторной сгущёнкой, от сладости которой у меня сводит лицо. Ресницы хлопают часто, глаза широко распахиваются и округляются, рот чуть приоткрывается, — всё говорит о том, что я понятия не имею, про что он сейчас говорит.

Кирилл ведь не мог ему всё рассказать? Даже если помнит, он бы не рассказал. Скорее вычеркнул бы ту ночь из своего прошлого, как пытаюсь сделать это я.

— С чего ты взял, что что-то случилось? — ни единой эмоции, усталый взгляд следит за переходящими через дорогу людьми, и только пальцы крепче вжимаются в ткань пальто ровно над тем самым местом, где в кармане юбки лежит ключ от чужой машины и маленькое светлое пёрышко с коричневым пятном.

— Догадываюсь, что между вами что-то было, — без стеснения озвучивает он, своей откровенностью загоняя меня в тупик. Там, за чередой неправильных поворотов и сомнительных закоулков, вырастает прямо из-под земли высокая стена с огромной надписью ПРАВДА, и бежать становится некуда.

Но и сдаваться ещё слишком рано. Больно. Неправильно.

— Когда он уезжал в Москву, мне было тринадцать, а ему — восемнадцать. Что у нас могло быть? — я смотрю Глебу прямо в лицо, теперь уже сама ожидая его ответа. Блеф. Ложь. Вот в чём мне удалось значительно продвинуться за последние десять лет.

— Показания сходятся один в один. Удивительно, — ухмыляется он, радостно потирая руки, — знаешь, что это значит? Когда все свидетели по одному делу говорят одно и то же одинаковыми словами?

— Что это правда?

— Что они в сговоре и замешаны в преступлении, — поясняет Глеб и укоризненно качает головой, когда я недовольно фыркаю от такой наглости.

Становится тепло и почти уютно. Мягко, хорошо и спокойно, как в своей кровати под тёплым одеялом, когда нега подступающего сна уже утягивает тело в пушистую невесомость. Потому что он не знает.

— Ты хотел мне что-то рассказать, — напоминаю спустя некоторое время, не особенно рассчитывая на откровенность. Скорее на очередные попытки так или иначе доказать мне, что Зайцев на самом деле не такая сволочь, какой намеренно выставляет себя перед всеми.