Антропология экстремальных групп: Доминантные отношения среди военнослужащих срочной службы Российской Армии - Константин Банников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Правильные» ответы предполагают знание целых диалогов, которые инсценируются на манер театрализованных представлений:
Дед: Как служба?
Дух: Как в курятнике.
Дед: А как в курятнике?
Дух: Где поймают, там е…т.
Дед: А как е…т?
Дух: Так, что перья летят.
Дед: А как летят?
Дух: Как Ту-134.
Дед: Как это?
Дух: (раскинув руки) У-у-у-у-у-у-у-у!!!
Знание блока «правильных ответов» предполагает готовность респондента играть в этих статусных играх заведомо подчиненную партию, поскольку институт ритуально-коммуникативных текстов подчинен общеармейской задаче «социализации абсурдом».
В семиотической парадигме знание доминирует над незнанием и является инструментом осуществления социального превосходства. Интересно, что все это развлекает, т. е. в играх-загадках развлечение — это сам процесс смыслообразования, и игры в смыслообразование приводят к социообразованию в них играющих. Так дети всего мира играют в «секреты», где смысл игры — построение структуры социальных связей посредством организации системы «тайного знания», «тайно» структурированного ландшафта: «А что я знаю! Никому не покажу, только тебе! Но ты никому не говори».
К загадкам другого рода относятся «расшифровка» аббревиатур, в которые превращаются какие-то общие фразы:
У — учти
С — сынок
Т — тебя
А — армия
В — воспитает
Г — государственное
У — учреждение
Б — бастующих
А — армейцев
Ф — физическое
И — изнасилование
З — здорового
О — организма
С — самым
Л — лучшим
У — уроком
Ж — жизни
Б — была
А — армия
Аналогом армейских аббревиатур представляются некоторые татуировки заключенных, в которых «зашифрованы» девизы социального протеста и знаки социальной идентичности: все эти БАРСы («Бей Актив, Режь Сук»), или СЛОНы («Смерь Лягавым От Ножа»), и т. д. Невинные, на первый взгляд, слова, по сути, сложные полисемантические построения, где вытатуированные буквы открывают новые смыслы. Подобные принципы речевой коммуникации используются «для прикола», т. е. для развлечения, но на бессознательном уровне они действуют как знаки, озвучивающие жизненные программы и программирующие жизнь. Их прочтение требует посвященности, т. е. причастности к данной субкультуре. Вербально кодифицированные алгоритмы коммуникации делят общество в оппозиции посвященный/непосвященный, тем самым реализуют в социальной структуре архаическую модель люди/нелюди.
Оппозиции «тайное — явное», как и «истинное — ложное» выражаются посредством специального художественно-поэтического текста. Средствами литературного языка и повседневной речевой коммуникации выстраивается эстетическая оппозиция «матерная речь — высокая поэзия», для конструирования которой может использоваться акростих, как своего рода кодировка:
[Из дембельских блокнотов]Пишу письмо в последний раз,Ответ не требую от Вас.Шутить я больше не желаю,Любовь свою я забираю.А Вам советую в одном:Найдите вы другого друга,А мне Вы больше не подруга.Характер скверный мой, поройУзнать уж если Вы хотите,И буквы сверху вниз прочтите.
(ПМА, Тувинско-Алтайская экспедиция, 1999 г.)Разумеется, изящная словесность, образующая текст, понимается в сентиментальном послании к воображаемой экс-возлюбленной как язык «ненастоящий» — женский. «Настоящий» язык — это язык тайный и закодированный, им «настоящие» брутальные мужчины «не матерятся, а разговаривают». Этот язык состоит из эмоционально-знаковых формул, типа той, что сами собой проявляются на монотонной поверхности текста, как письмена Валтасара. Число таких речевых формул ограничено, но они чрезвычайно емки в эмоциональной экспрессии и служат для обеспечения коммуникации уже не как речь, но как музыка, организуя бесчисленное множество эмоциональных оттенков комбинациями ограниченного количества нот.
Экстремальные группы — сообщества режимные. Так как в них побуждением к действию служит приказ, который не обсуждается и не анализируется, возможности для информационных логических построений весьма ограничены. Речь, как средство коммуникации, редуцируется до междометия — уровня аудиальных раздражителей. В этом смысле здесь матом действительно разговаривают.
Несмотря на то, что мат обретает статус общепринятой коммуникационной системы и теряет свое нецензурное значение, он сохраняет свою функцию особого языка как антитезы. Это более всего заметно на периферии армейского социума, там, где он встречается с гражданским населением, особенно с его прекрасной половиной. Механизмы самоконтроля включаются не оттого, что гражданские люди матерятся меньше, чем военные, а именно из-за самой ситуации пограничья, в которой обостряется потребность в единой культурной норме.
Оппозиция нормативной (цензурной) и ненормативной (нецензурной) речи актуализируется и на стыке разных типов речевой коммуникации: синхронной — устной и повседневной, и диахронной — письменной и торжественной.
Непонятная речь служит кодом идентичности субкультур и, соответственно, каналом социализации, по которому они воспроизводят себя в пространстве/времени, сохраняя притом свою целостность. В сознании носителя той или иной субкультуры формируется иерархия коммуникативных средств, применяемых по отношению к одной и той же реальности выборочно, в зависимости от ситуации. «Ввиду того, что одна и та же реальность (ситуация) может быть обозначена разными языковыми средствами, нельзя говорить на языке, зная только его систему, нужно знать нормы применения этой системы, согласно ситуациям и контекстам. Таким образом, первостепенное значение приобретает анализ семантической структуры высказывания, описывающего данный отрезок ситуации, и слова как компонента высказывания».{93}
В некоторых войсковых частях «духи-стажеры» первые полгода учатся анализу семантической структуры высказываний своих старослужащих, осваивая нормы статусной вербальной и невербальной коммуникации. Их «стажировка» целиком состояла бы из проб и ошибок, если бы не проходила под руководством «духов-стажирующих», которые прослужили полгода и помогают новобранцам не потеряться в подтекстах «дедовских приколов», т. е. разобраться в их словах (означающих), понятиях, выраженных в слове (сигнификатах), и предметах, на который указывают слова (денотатах). Преуспеть в усвоении коммуникативной системы — значит «всосать службу», т. е. успешно социализироваться в армейском социуме.
При описании одной и той же реальности в основу наименования могут быть положены ее разные признаки, поэтому реконструкция семантической структуры высказываний должна опираться на изучение принципов отбора признаков, составляющих информационно-коммуникативное поле.{94}
В статусных системах важнейшим признаком отбора информации в потоке речи будет социальный статус говорящих. Соответственно, носители языка, воспринимая текст и подтекст высказываний, оценивают социальный контекст ситуации, что позволяет им выстроить адекватную линию поведения. Это особенно актуально в жестких иерархических системах; при трансляции информации сверху вниз семантическая ценность каждого слова представителей элиты имеет значение, программирующее просоциальное поведение каждого. В экстремальных группах от этого может зависеть физическое выживание каждого, кто должен «отвечать за базар».
Архетипы пищевой коммуникации
Социальные коммуникации в сфере питания весьма устойчивы и показательны с точки зрения культурных универсалий. Приготовление и прием пищи становятся своего рода маркерами культур во всемирном историческом процессе. Что касается конкретных сообществ, то культура питания выступает одной из главных сфер идентичности, социализации, аккультурации, социальной стратификации и распределения власти. Показательно, что понимание этой проблемы влияет на перераспределение приоритетов в исторической науке, в ее интеграции с социальной антропологией.
А. Я. Гуревич, выдающийся исследователь истории ментальностей, по этому поводу пишет следующее: «Мы начали с проблемы трапезы, угощения — процессов, казалось бы, далеких от сугубо социальной, экономической действительности и суровой юридической практики. Этот „пир на весь мир“ утверждал систему социальных связей и питал самосознание его участников. Начав с этого, мы обнаруживаем далее, что с этими процессами непосредственно связан генезис феодальных отношений, во всяком случае в германо-британской части Европы эпохи раннего средневековья. Нам эти знания дались нелегко, прежде всего, потому, что привычки исторического мышления были таковы: есть определенные базисные элементы, компоненты — собственность, рента, эксплуатация и т. д. — их надо изучать. Что касается пира, то это, конечно, любопытно, но иррелевантно к изучению социально-экономических отношений, потому что лежит где-то на периферии и вообще внеисторично, ибо с тех пор, как люди появились, и до тех пор, пока они будут что-то есть, они как-то свои трапезы будут организовывать. Но оказывается, для понимания того, что мы называем докапиталистическим обществом, во всяком случае, а, может быть, и для понимания любой общественной системы, анализ тех аспектов социальной жизни, о которых мы сегодня говорим, является одним из существеннейших условий».{95} Именно «любой общественной системы», поскольку в пищевом поведении могут быть прослежены определенные архетипические пласты сознания, независимо от того, на какой стадии исторического развития находится то или иное общество.
