Антропология экстремальных групп: Доминантные отношения среди военнослужащих срочной службы Российской Армии - Константин Банников

Регулярное озвучивание благопожеланий социально воплощенным дедам социально бесплотными духами напоминает отношение хора к герою в античной трагедии. Структура ритуальных текстов включает момент противостояния общих для хора и героя сил добра и зла: сновидения антагонистов в лице офицеров и прапорщиков выдержаны в аллегориях войны и смерти («винтовка, ящик мыла и веревка»). Сон протагониста — это галерея образов пира, мира и плодородия (родной дом, алкогольные напитки, приказ о демобилизации и женский половой орган).

Чтение «дембельской сказки» — театрализованное представление: читающий забирается на табуретку, варьирует интонации, жестикулирует, машет руками, изображая кукушку и т. д. Инсценировка также сближает это действо с ритуалом.

В традиции исполнения гимна-колыбельной актуализируется архетипическое значение сна как критического состояния, пребывание в котором требует особых средств ритуальной поддержки, например, трансляции жизненных сил от молодых к старым, осуществляемой в магии благопожелания. Отказ от прочтения «сказки» или «неправильное» ее исполнение расцениваются как навлечение на голову «деда» страшного проклятия и нарушение естественного порядка вещей и самого хода времени: «Сказку не будешь читать? Все читают, а ты не будешь? Ты что, хочешь, чтобы я не уволился?» (Курсив мой. — К. Б.).

Далее следует наказание, которое осуществляется по специально разработанному для данного случая сценарию, инсценирующему грехопадение: все считают ошибки, допущенные чтецом, и сколько их было сделано, столько табуреток ставится друг на друга. Жертва забирается на самую верхнюю, а дед, которому посвящалась дембельская сказка, выбивает ногой нижнюю. От падающего солдата требуется акробатическая ловкость, чтобы не получить серьезных увечий.

Издевательства над молодыми солдатами чаще всего происходят именно в спальном помещении, в силу его изолированности. В наказаниях-репрессиях деды придерживаются принципа коллективизма. После отбоя никто не разбредается, каждый занимает свою койку, каждый дико хочет спать, но спать не должен — все ждут очередной прихоти дедов. К этому следует добавить контраст физически ослабленного, но психически взвинченного состояния. Большинство иррациональных репрессивных актов проводятся старослужащими именно во время ожидания сна. Это состояние ожидания «получить» побыстрее и уснуть плюс надежда («а вдруг сегодня пронесет?») ломает волю человека сильнее, чем прямое избиение.

До прямых избиений доходит далеко не всегда; часто в этом просто нет необходимости, так как в арсенале дедовщины имеется ряд более изощренных издевательств.

Любой дед на протяжении всей ночи может отдавать такие команды: «три контрольных храпка!» — и все духи должны синхронно три раза храпнуть; «сушить крокодилов!» — и все духи принимают стойку над кроватями, упираясь руками в одну спинку, ногами в другую; «сушить летучих мышей!» — и все духи должны зависнуть под кроватью верхнего яруса, уцепившись руками и ногами за сетку; «сушить попугаев!» — и все становятся ногами на одну спинку своих кроватей, держатся за нее руками, чтобы не упасть, а дед сбивает их подушкой. И так далее.

Отдельные фразы, тексты и действия, производимые дедами в спальном расположении после отбоя, переносят саму идею сна в контекст инструментария доминантных отношений и говорят о связи ритуализированного аппарата дедовщины с универсалиями культуры.

Наиболее показательным свидетельством этой связи являются принципы оформления спального пространства дедов с наступлением «ста дней до приказа». По всей длине кроватной рамы приклеивается длинная узкая полоса бумаги или ткани, на которой написаны числа от 100 до 1. Каждую полночь духи отрывают или зачеркивают по одной цифре.

Данный шедевр семиотического моделирования хронотопа называется «стометровкой». Этот календарный макет непосредственно повторяет протяженность тела спящего. Духи каждую ночь должны отрывать по одному числу. Укорачивание календарного отрезка обозначает изменение воинского статуса в направлении его прекращения. Поэтому важно, что длина календарной линии ассоциируется с финишной прямой, которую нужно «пробежать» во времени, чтобы оказаться на грани трансцендентного перехода. Важно и то, что духи должны отрывать очередную цифру в полночь, когда дед спит, или делает вид, что спит.

Оформление кровати как модели хронотопа придает ложу доминанта значение сакрально организованного пространства. С каждой ночью пространственная, физическая модель все короче: солдат, приближаясь к дембелю, как бы «тает во времени», и в последнюю ночь на день объявлении приказа об увольнении в запас, переходит «в чистый хронос» — на дембель.

Сакрализованная статусом персона покинет профанное пространство и станет трансцендентным субъектом. Его место займет тот, кто сейчас читает ему «дембельскую сказку» и каждую ночь отрывает по единице от его временной «стометровки», тот, за счет которого дед поднялся на вершину пирамиды и стал дембелем. Дух — тень дембеля и его двойник. Он обретет социальное тело, после того, как его вчерашний «злой гений» уйдет, оставив ему свою статусную оболочку. А пока дух должен помнить об этом и следить за дембельским календарем того, в чьем социальном «теле» он воплотится. Ведь это их общий календарь!

Описанные выше отношения спящего со своей тенью имеет аналогии в традиционных культурах. «Так, с точки зрения африканцев, — пишет Н. А. Ксенофонтова, — когда человек засыпает на своей циновке, на сцену выходит его двойник, который совершает тот же путь, что проделывал спящий в реальном мире, и проделывает ту же работу, которую он совершал в течение прошедшего дня. Именно в этом двойнике и кроется личность человека. Иначе говоря, индивид приобретает социальную значимость и физическую силу тогда, когда он победит время, достигнет состояния вневременного, вселенского ощущения бытия. Время социальное или сама история, пережитая таким образом или группой людей, обретает силу, а символом этой силы очень часто становится вполне реальный предмет (чуринга, амулет, фетиш, останки умершего и т. п.), который, как сгусток остановленного и укрощенного времени, становится и символом законной власти, передаваемой вождями своим наследникам. Здесь исторический процесс выражен в слиянии мифического и социального времени».{100} Утверждение, сделанное по поводу африканских племен, вполне применимо к экстремальным группам.

Дух, обрывающий единицу «стометровки» с кровати спящего деда, есть его символический двойник. Ночью он проделывают тот путь на символической шкале времени сновидений, который дед проходит днем в пространстве своей части. Дух прейдет на кровать деда после того, как тот станет мифическим предком и героем легенд своего подразделения, уволившись в запас.

Заканчивая рассказ о том, как духи наращивают «тело» своего статуса, «питаясь» ночью календарными символами — обрывками цифр «стометровки», а днем — вполне съедобным, (но не менее символическим) маслом из рук тех, кому эти цифры посвящены, нам остается еще раз удивиться постоянству тех форм, в которых архетипы бессознательного проявляют себя в разных сферах культуры — от дедовщины до классической поэзии. «Чем питается призрак? Отбросами сна, отрубями границ, шелухою цифири…»

ИНФАНТИЛЬНОСТЬ И НАСИЛИЕ

Организованное, систематизированное насилие имеет только внешнее сходство с клиническим садизмом и во многих случаях его суть раскрывается именно этимологией понятия агрессия в смысле самоутверждение, как напоминает об этом Эрих Фромм.{101} Жестокость дедов, «сушащих крокодилов», или «попугаев» и т. п. — это жестокость не садиста, а ребенка. Дети в силу неразвитости абстрактного мышления существа очень жестокие. Они мучают кошек, отрывают насекомым «руки-ноги» не оттого, что получают удовлетворение от причинения страданий живому существу, а от манипуляций, производящих изменения в природе, которая в их сознании еще не разделена на живую и неживую. Просто изменения в живой природе более очевидны, чем в неживой. В этом жажда познания, и механическая самореализация неотделима от развлечения. Другое дело, что любая манипуляция с любым живым существом без его на то согласия будет насилием.

Деды, так же, как дети в своей экспансии, часто бывают не в состоянии отличить насилие от манипуляций с объектами. В конце концов, в армии все люди — объекты. Когда по команде одного доминанта тридцать тел синхронно принимают любую позу, он испытывает удовольствие от произведенного изменения в пространстве, организованном порядком тел, и это чувство является источником его личностного самоутверждения — власти. Поэтому власть деда в казарме психологически ничем принципиально не отличается от любой другой власти и также стремится к абсолютизации, к тому, чтобы минимум усилий производил максимум изменений. Для этого существуют знаки.