Эссеистика - Жан Кокто

Научной дезинтоксикации пока не существует. Попав в кровь, алкалоиды тут же закрепляются на некоторых тканях. Морфий становится призраком, тенью, волшебством. Работу алкалоидов, опознанных и не опознанных опиумом, представляют в виде монгольского нашествия. Чтобы с ними справиться, нужны мольеровские методы. Больного доводят до истощения, его опустошают, ему пускают желчь, невольно происходит возвращение к легендам, где говорится об изгнании демонов растениями, заговорами, клистирами и рвотными порошками.

Не ждите, что я его предам. Опиум, естественно, остается единственным в своем роде, и эйфория от него дороже собственного здоровья. Я обязан ему дивными минутами. Жаль, что вместо того, чтобы совершенствовать дезинтоксикацию, медицина не пытается обезопасить опиум.

Но тут мы снова возвращаемся к проблеме прогресса. Что такое страдание: правило или восторженность?

Мне кажется, что на нашей дряхлой, морщинистой, наспех чиненой планете, кишащей компромиссами и уморительными условностями, выводимый опиум смягчил бы нравы, и от него было бы больше пользы, чем от зла, причиненного суетой.

Моя сиделка говорила: «Вы — первый больной, взявшийся за перо на восьмой день».

Я отлично знаю, что запускаю ложку в жидкую кашу молодых клеток, что мешаю движению вперед, но я обжигаюсь и буду обжигаться вечно. Через две недели, несмотря на эти записи, я не поверю в то, что сейчас испытываю. Нужно увековечить это забывающееся путешествие, нужно писать, если невозможно рисовать, не отвечая на романтические призывы боли, надо использовать страдание не как музыку, а при необходимости привязывать письменный прибор к ноге и помогать врачам, которым ничего не даст моя лень.

Однажды ночью, когда у меня был неврит, я спросил у Б.: «Зачем вы днем и ночью лечите меня на дому, ведь вы не занимаетесь частной практикой, у вас полно работы в Сальпетриер{142}, и ко всему прочему вы пишете диссертацию? Я хорошо знаю врачей. Вы неплохо ко мне относитесь, но медицину вы любите больше». Он ответил, что, наконец, нашел говорящего больного, что поскольку я способен описывать симптомы, он узнал от меня больше, чем в Сальпетриер, где на вопрос «где у вас болит?» неизменно следовал ответ: «Что-то не пойму, доктор».

Новое обострение ощущений (первый явный симптом дезинтоксикации) сопровождается чиханием, зевотой, насморком, слезами. Еще один признак: меня стали раздражать птицы из курятника напротив и голуби, расхаживающие по крыше с заложенными за спину крыльями. На седьмой день мне понравилось пение петуха. Я пишу эти строки между шестью и семью часами утра. С опиумом до одиннадцати часов ничего не существует.

В клиниках почти нет опиоманов. Опиоман редко бросает курить. Медицинскому персоналу известны псевдокурильщики, курильщики элегантные — те, что употребляют опиум со спиртным, наркотиками и в надлежащей обстановке (опиум — злейший враг спиртного); или те, кто переходит от трубки к шприцу и от морфия к героину. Из всех наркотиков опиум — самый утонченный. Его дым немедленно проникает в легкие. Эффект от одной трубки молниеносен, если речь идет о настоящих курильщиках. Дилетанты ничего не чувствуют, ожидают грез, рискуя заработать морскую болезнь, поскольку эффективность опиума зависит от некой договоренности. Если он нас обворожит, мы не сможем никогда с ним расстаться.

Наставлять опиомана на путь истинный все равно, что сказать Тристану: «Убейте Изольду, и вам станет гораздо лучше».

Опиум не переносит нетерпеливых и халтурщиков. Он уходит от них, оставляя им морфий, героин, самоубийство, смерть.

Если вы услышите, что «Х. покончил с собой, куря опиум», знайте, что это невозможно, что тут кроется иная причина смерти.

Некоторые организмы рождаются, чтобы стать жертвой наркотиков. Им необходимо приспособление, без которого они не могут общаться с внешним миром. Они прозябают в потемках, словно в подвешенном состоянии. До тех пор, пока некое вещество не придаст им телесность, мир вокруг них остается призрачным.

Случается, что бедняги за всю свою жизнь так и не находят никакого лекарства. А иногда найденное лекарство их убивает.

Лишь изредка им выпадает удача, когда опиум их успокаивает и облекает их пробковые души в водолазный костюм. Ибо зло от опиума меньше, чем от других веществ; меньше, чем от болезни, которую они пытаются вылечить.

Когда я говорю о молодых клетках, я не имею в виду те, что создаются раз и навсегда и больше не изменяются.

Если у мужчины пробуждение после блокады происходит на физиологическом уровне, то у женщины оно сопровождается симптомами морального порядка. У мужчины наркотик усыпляет не сердце, а половое влечение. У женщины он будит половое влечение и усыпляет сердце. На восемнадцатый день после блокады женщина становится нежной, ее глаза все время на мокром месте. Поэтому при дезинтоксикации кажется, что больные в женских палатах все поголовно влюблены в лечащего врача.

Табак почти безобиден. После горения никотин исчезает. За никотин обычно принимают белую соль, разновидность желтой смолы, получаемой при сухой возгонке горючих материалов. Чтобы заработать приступ грудной жабы, надо ежедневно выкуривать по четыре-пять толстенных сигар. Большинство известных недугов, вызываемых табаком, не что иное, как спазматические явления, не представляющие реальной угрозы. Это преувеличение, как в случае с Мишле, выгодно преувеличившего роль кофе{143}.

Юная Азия больше не курит, поскольку курили «ее предки». Юная Европа курит, поскольку «ее предки не курили». А раз уж юная Азия (увы!) подражает юной Европе, через нас опиум вернется на исходную позицию.

Письмо Г., с неслыханным мужеством лечившегося в одиночку. Я знал, что его усилия тщетны, что происходит путаница блокады и дезинтоксикации, и ждал дурных новостей вслед за первыми обнадеживающими письмами.

1. Чрезмерные физические упражнения.

2. Употребление спиртного (предпоследние письма).

3. (Последнее письмо.) Поражение. «Как бы вам объяснить: у меня болит весь центральный массив». Узнаете симпатическую нервную систему — зловещую цепь нервных гор, арматуру души?

Когда организм выталкивает наркотик, это его последний шанс. Если прогнать опиум с корабля, он сумеет спрятаться в машинном отделении.

Автомобиль массирует органы лучше любого массажиста. Это единственное средство от болей симпатической нервной системы. Потребность в опиуме перемогается в автомобиле.

В клиниках дезинтоксикации, прежде всего, следует приобрести электромассажное оборудование. При гидротерапии успокаивает не вода, льющаяся из душа, а ее напор. Иногда ванны раздражают. Меня они сводили с ума.

Несмотря на неудачи, я по-прежнему убежден, что опиум может быть полезен и только мы сами способны сделать его приятным. Надо уметь им управлять, а мы на редкость неуклюжи. Строгое соблюдение режима (слабительные, гимнастика, потоотделение, перерывы, оздоровление печени, время, не выходящее за пределы ночного сна) позволило бы применять средство, скомпрометированное идиотами.

И не надо меня убеждать, что «привыкание вынуждает курильщика увеличивать дозу». Одна из загадок опиума состоит в том, что курильщик никогда ее не увеличивает.

На мой взгляд, драма опиума лишь в драме комфорта и дискомфорта. Комфорт убивает. Дискомфорт творит. Я имею в виду дискомфорт материальный и духовный.

Принимать опиум и сопротивляться идеальному комфорту, который опиум предлагает, — означает избегать нелепых неприятностей духовного плана, не имеющих никакого отношения к дискомфорту в области чувственного.

Живет ли отшельник в состоянии экстаза? Его дискомфорт становится верхом комфорта, от которого нужно уйти.

У человека существует нечто вроде фиксатора, нечто, сравнимое с нелепым ощущением, не поддающимся рассудку: будто бы резвящиеся неподалеку дети — особая разновидность карликов, а вовсе не существа, кричащие: «Отойди оттуда, я сам туда сяду».

Жизнь — горизонтальное падение.

Без такого фиксатора жизнь, безукоризненно и постоянно осознающая собственную скорость, стала бы невыносимой. Он дает выспаться приговоренному к смертной казни. Мне его недостает. Думаю, это какая-нибудь пораженная железа. Этот физический изъян медицина принимает за гипертрофированную совесть или за интеллектуальное превосходство.

У других я все время замечаю действие этого забавного фикса тора, столь же необходимого, что и привычка, скрашивающая повседневный ужас необходимости вставать, бриться, одеваться, завтракать. Нечто сродни фотоальбому, одному из самых забавных инстинктов превращать скатывание кувырком в последовательность торжественных монументов.