Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ужели помер, испугалась. Но дядька застонал и, не открывая век, пошарил вокруг себя.
– Пить хочешь? – молвила Нютка и тут же протянула ему кружку. Вышло дурно: вода закапала ему на рубаху, на одеяло, она вскрикнула и попыталась вытереть подолом.
А как дышать-то тяжело!
– И-ип-и, – протянул хворый, и Нютка устыдилась своего небрежения к материнскому делу. Знала бы снадобья целебные, взяла да вылечила дядьку. Вот все удивились бы!
Дядька жадно пил, бедолага, не замечая, что вода все льется и льется за шиворот. Матушка бы непременно сказала, что надобно перенести хворого туда, где есть свет. Сидеть бы ему на воздухе и слушать сказки да былички, пить родниковую воду. Где же мудрая матушка?
А потом девчушка сказала, что им надобно перевернуть да вымыть хворого, и Нютка ответила:
– Пусть тетка сама и моет.
Она пожала его вялые пальцы, шепнула: «Дядя, принесу тебе чистой водицы», – и убежала из горницы.
* * *
Весна не спешила: выли за стеной метели, падал и падал снег, точно решил остаться здесь навсегда. В келье с подслеповатым волоковым окошком царили холод и полутьма. Звались обиталища темными кельями, помещали туда наказанных Богом, законом и людьми за блудодейство, ведьмовство, татьбу, жизнь супротив Божьего закона.
Таким насельницам монастыря, как Аксинья, запрещались всяческие излишества: дрова, теплая одежа, скоромные яства, досужие разговоры. Сидели они затворницами – выходить из темной кельи не полагалось. Окромя Аксиньи при обители жили еще три грешницы. Сестра Вевея сказывала, что одна из них во кликушестве творила срам, вторая варила зелья, а третья слыла еретичкой, считала Иисуса Христа человеком.
Аксинью не беспокоили подробности жизни монастыря и его насельниц. Равнодушна она осталась и к тем изменениям, что претерпела обитель. Давно умерла старица Феодосия, которая даровала страждущим свои молитвы и заступничество. Монастырь вырос, принимал новых послушниц и черниц. Возвели крепкий тесовый забор – не обойти, не перелезть, – о том сразу подумала, как ступила во двор обители. Построили высокую церковь, рядом прилепились кельи, высокие клети, иные постройки, о назначении которых не ведала.
Аксинья мельком углядела это утром, когда доставлена была в обитель и три стражника стерегли ведьму. Ежели бы могла, обратилась в волчицу да убегла. Ежели бы могла, обратилась в птицу и улетела к дочкам. Пустое все…
Много лет назад босоногая Аксинья пришла сюда, чтобы поклониться старице, испросить совета и обрести надежду. А сейчас в холодной клети, выворачивая себя наизнанку, чуяла: недолго осталось.
* * *
Наконец-то появились грачи. Они вышагивали в своих черных портах по дорогам и невспаханным нивам, выискивали глупых червей. На заимку пришли из Сибири подводы, Витька Кудымов охранял амбары, где таились несметные богатства Хозяина. И пятый день не показывал носа.
Анна тосковала, долгими вечерами прижимала к себе детишек, пыталась баять сказки, которые слышала от Еремеевны. Но выходило плохо.
И сегодня уложила детей на мягкую перину, поцеловала сонную Феодорушку и Антошку, что порывался выскочить из-под одеяла и затеять возню с деревянными потешками, молилась о детях, своем сыне и Аксиньиных дочках, о том, чтобы подруга выдержала дарованные ей испытания.
На улице шуршала капель.
– Тень-тень, – вторили ей синицы.
Забытое томление заставило Анну открыть засов и выйти на крыльцо. В домашней рубахе и тонкой холщовой однорядке она быстро продрогла. Но все ж стояла, обняв себя за плечи, пытаясь среди ночных звуков и теней обрести покой.
Сейчас, темной весенней ночью, Анна остро ощущала свое одиночество, свое переплаканное вдовство, безысходность. И казалось, что не прилетит к ней счастье.
– Расцветай, расцветай
В поле синий василек.
Приходи, приходи
Ко мне, миленький дружок.
Расскажи, расскажи
Про сердечную печаль
Обними, обними
И умчи в туманну даль.
Задорная песня разливалась по ночному лесу, и даже птахи, казалось, в недоумении замолкли, слушая звонкий голос. Анна забыла сейчас о своих невзгодах и страхах, она была той девицей, что ждала милого.
– Не пришел, не пришел
Ко мне миленький дружок.
Ай завял, ай завял
В поле синий василек.
Она услышала чьи-то шаги, обмерла от надежды и страха, да не глядела на тропку, что вела к дому. Забыла про холод: где там, кровь шибко бежала по жилам.
– Не любил, не любил
Он зазнобушку свою,
Сколько слез, сколько слез
Я по милому пролью.
Не пришел, не пришел…
– Пришел, – услышала она и качнулась навстречу.
Ловко вышло, что губы их тотчас же встретились, что желанные руки обхватили ее крепко, будто кто собирался забрать. «Никому, окромя тебя, не нужна», – хотела прошептать Анна, но язык танцевал полузабытый танец, и Кудымову сейчас было не до разговоров.
Милый подхватил ее на руки, чуть не упал, открывая скрипучую дверь, громко шел по дому, сбил лавку, пнул поставец так, что вся глиняная посуда возмущенно задребезжала.
– Тихо ты, дети проснутся, – прошептала Анна.
А когда Витька донес ее до ложа, стянул с себя рубаху и порты, накрыл горячим, жаждущим ласки телом, сказала:
– Нет.
* * *
Кап. Кап. Кап.
Они срывались на пол, глухо стучали по грязной соломе, которую изжевала и выплюнула старуха зима.
Кап. Кап. Кап.
За окном пригревало солнце, решив отлюбить землицу за долгие зимние месяцы. Лаяли псы, гомонили трудницы – монахини обычно разговаривали тихо и степенно. Громыхали по ледку сани, цепляясь полозьями за камни, кричали мужики-крестьяне, обиженные какой-то несправедливостью.
Аксинья слышала звуки и, закрыв глаза, могла представить, что солнце ласково скользит по лицу. Хоть горсть травы, голубоглазой медуницы, пряной мяты, цепкой крапивы… Пуст узелок, пуст горемычный, все травы извела, влила в свою плоть. Плючи бурлили, сипели, хрипели и молили о пощаде. Дыхание вырывалось облаком пара, и пот остужал разгоряченное тело. Она вдохнула глубоко, втянув тощий живот под ребра. И пробулькало внутри:
– Богородица, помоги.
Сейчас Степан бы не гладил ее, не шептал ласковое: кость да кожа осталась от знахарки на скудных скитских хлебах. Ей бы сейчас думать о высоком, раскаиваться, молиться за дочерей, желать праведной жизни, что ускользала от нее, манила и улетала прочь.
А она хотела лишь одного: лечь, поджав под себя холодные ноги в чулках, что супротив запретов вручила ей сердобольная Вевея, укрыться теплым одеялом из той нити, которую сплетала непрестанно, и уйти в небытие.
Но знахарка заставляла себя сидеть на лавке. Слабые пальцы чесали шерсть, превращая ее в кудель, тянули нить, накручивали на веретено, старое, оглаженное чьими-то упорными руками. Ей виделось: когда нить оборвется, когда закончатся растяпанные мотки серой, белой, грязной шерсти, она упадет и умрет. И вовек не увидит Сусанну и крохотную Феодорушку.
Веретенце плясало в ее руке и пело о том, что
