Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

– А-а-а! – Аксинья проснулась от собственного крика пришла в себя и возрадовалась: «Все сон, морок».

Сейчас наступит долгожданное утро, и запоют петухи, и загомонит люд на улицах. Займется она хозяйством, улыбнется дочкам и будет вновь ждать синеглазого насмешника…

Тут же занялась огнем спина и застонала утроба…

Нет, ничего этого не будет.

Иссякла жизнь ее. Иссякла, точно про´клятый родник.

Солекамский острог поглотил, засунул в одну из сырых своих камер, потихоньку высасывал кровь и плоть. И слезы не вскипают уже на глазах, и стонов нет, и мольбы о свободе. Только одно, последнее желание – скорей бы все закончилось.

8. Костер

Ночь давила на грудь, сворачивалась темной змеей, насылала поганые сны. В одном из них сыновья дрались меж собой. Старший сноровисто махал саблей, зажав ее в калечной деснице, средний слабо отмахивался, точно стянутый путами, младший обратил все в игру и задорно смеялся. Отцово сердце заколотилось сильнее:

– Степан, ирод, опусти саблю! – проснулся с криком на губах. Тут же ощутил, что прохладная тряпица впитывает его тягостный сон.

– Батюшка, тебе худо? – нежный, шелковый голос дочери, которой у него так и не появилось.

Да и не смогла бы твердая, суровая Марья Михайловна родить такое медовое чудо. Евфимия Саввична, жена Ванюшки, хранила его покой.

– Не хуже прежнего, дочка. – Он погладил гладкокожую руку с большими перстнями и улыбнулся.

Все ж послал Бог за труды праведные, за службу Государю, за дары бесчисленные храмам и монастырям счастье великое. Евфимия стала ему и дочкой, и наперсницей, и чтицей, и отдушиной. Когда хворь скрутила его в бараний узел, сердце колотилось так, будто решило вырваться и улететь за Каменные горы, он скрывал ото всех правду, тайком пил средства иноземные, надеялся на чудо.

Но его не случилось.

Максим Яковлевич однажды упал, точно девица. Боле встать не смог. Он гнал от своей постели ненавистную жену, дурного Ванюшку, беспечного Максимку. Они не прекословили.

Одна Евфимия ответила на крик старика ласковой улыбкой, села подле изголовья. И лечила одним своим присутствием.

Так он третий месяц лежал в постели и проклинал старость. Дела вершили без него. Иван Ямской да сын Ванюшка, накуролесив, бежали за советом, давали понять старику, что он чего-то стоит. Выпустить из рук своих бразды правления – значит умереть.

Кто-то громко колотил в дверь. Евфимия вздохнула, кажется, она задумала отрешить старика от всех дел. Подумал – и вдруг почуял в себе злость. Решили выбросить за ненадобностью?

– Скажи, пусть войдут. – Максим Яковлевич понял, что голос вновь его слушается. Вернулась сочность и громкость. Ужели и силы вновь вернутся, уды обретут хоть малую часть былой крепости?

Кланяясь на каждом шагу, успевая озираться по сторонам, точно решил что-то прибрать к рукам, в покои вошел слуга. Круглый, верткий, схватывающий все на лету, он был недурной заменой Хрисогонке. Но все ж раздражал чем-то…

– Что надобно?

– Иван Ямской велел отдать письмецо. – Управляющий протянул небольшой сверток с сургучной печатью.

– Что еще? Какие известия из Москвы?

– Сказывают, все тихо, – сладко улыбнулся толстяк.

– Иди, – махнул рукой Максим Яковлевич и тут же поморщился. Всякое движение отдавалось болью в груди.

Евфимия осторожно сняла печать, задержав ее в ладошке. «Солекамский властитель», – усмехнулся Максим Яковлевич. Он забрал у невестки грамотку, не ожидая ничего дельного, но с каждой строчкой все внимательнее вглядывался в угловатый неровный текст, выведенный рукой нынешнего воеводы.

– Ишь как, – сказал и поймал на себе любопытный взгляд Евфимии. – Вовремя, так с ней и надобно поступить. И Степке легче будет жить. – Пошевелил усами, дочитывая. – А тебе, доченька, сие знать не надобно, ни к чему скверна чистой душе. Сожги-ка.

Невестка возилась у стола со свечой и пакостной грамоткой, а Максим Яковлевич смежил веки. Маетные известия забрали силы. Евфимия долго сидела у его изголовья, и оттого он быстро уснул.

* * *

Снег таял, стекал ручейками с деревянного помоста. Скорбел вместе с Анной Рыжей… А толпа – хоть всех одним взглядом окинь да измерь – кривлялась, радуясь зрелищу, иль замерла в ожидании. Отчего она вновь пришла сюда, на площадь, отчего не осталась на заимке рыдать и молиться, просить заступничества у Богородицы и Преподобной Ксении. Молиться о чуде…

В разгар Великого поста в сердце Соли Камской на площади разожгли костер. Тощий палач кочергой шевелил большие поленья. Да в том не было нужды – огонь занялся, подбадриваемый свежим ветром, внезапно подувшим с Усолки. И в сколоченной наспех клетке те, кого обрекли на жестокую смерть.

Анна не верила глазам своим, и уши ее просили о пощаде. Самые глумливые сейчас оставили ухмылки, робко глядели на разнузданную пляску огня.

«Как… как… Как она?» – шептала Анна.

Вспоминала сейчас, как четыре года назад умирала вместе с ненаглядным мужем, думала, подобного боле не случится. А сейчас там, в огненной клетке, горела добрая, милосердная, терпеливая знахарка. Скольких спасла, сколько хворей прогнала снадобьями и мудростью. И ее – так?!

– Анна, Аннушка, пойдем отсюда, – повторял терпеливый голос. Цепкая рука хватала ее за локоть, тянула прочь из окостеневшей толпы, молившейся, вздыхавшей, удивлявшейся, словно в первый раз, что можно вот так лишить жизни.

Все остались там, в солекамских хоромах: трусливые жалобщицы, слезливые долготерпицы Еремеевна и ее рыхлые внучки, выживший из ума Потеха, злорадствующая Лукерья и ее муженек… Один Игнашка Неждан вопил на всю округу: «С ней пойду к мамушке». Мальчишка плакал, колотил кулаками Еремеевну, прижавшую его к мягкой груди. Но Игнашку не пустили.

Сусанна, упрямая, сильная, непременно пошла бы и подняла крик на всю площадь. Лишь бы мать услышала и поняла, что рядом те, кто ее любит, что не осталась одна посреди немыслимой боли, что не предали… Не все предали.

Крики затихли. Клетка догорала, и толпа начала расходиться. Витька Кудымов схватил ее за бок, непотребно впился пальцами, точно муж, а не простой знакомец, и, выводя из толпы, зашептал утешительное:

– Хоть и сожгли тело, да не плачь. Душа знахарки перейдет через смоляную реку[58]. Много хорошего делала.

Кудымов шептал что-то еще, ересь несусветную, да только становилось легче. А толпа вокруг шелестела:

– Ведьм пожгли. Ведьм пожгли?

И она не сразу поняла, о чем шепот. А когда поняла, зарыдала еще громче.

* * *

Дом был велик, богат диковинами, которые Митрофан охотно привозил с ярмарок. Да удивишь ли тем Нютку? Она привыкла к просторным отцовым хоромам, пушистым коврам – крестьянка, дочь бедной знахарки из Еловой, последние годы жила в довольстве и счастии.

А здесь, у тетки Василисы, все казалось чужим.

Запутанные переходы, холодные и теплые сени, запертые чуланы, клети, от которых веяло сыростью. Во всем доме ни ласкового кота, ни живой улыбки, ни доброго слова. Попреки, удары плети на заднем дворе, подзатыльники и страх в глазах служанок.

Один Митрофан смеялся за всех, он щедро расплескивал тепло, умудрялся вызвать усмешку даже на устах суровой матери, тормошил сестрицу. И порой она забывала о том, почему оказалась за сотни верст от родных земель, в Великом Устюге, городе шумном и опасном.

Поблажек Нютке не давали. Митрофан всячески пытался смягчить ее положенье, напоминал, что сестрица в гостях. Шелковый сарафан сочли неподобающим, заменили его на темный да колючий, ладные башмаки – на изношенные. Ежечасно