Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

Спрятала его как надобно: по вечерней тьме выкопала в снегу, выдолбила в стылой землице ямину, сундук с черной книгой закопала, сверху запорошила, лапами хвойными укрыла.

Пусть Аксиньины тайны будут здесь, подальше от дотошных людей из губной избы.

7. Сердобольные

Сердобольные набросали свежей соломы, поставили корыто для нечистых дел, давали всякий день миску горячей похлебки и хлеб. Не забрали зимнюю одежу и одеяло, слова худого не сказали. Знают стражники, кто она. Строгановская ёнда…

Холод и сырость заползали, подобно змеям, за пазуху, елозили по коже, остужали гордость и силу духа. Она словно обращалась в нечто полуживое и представляла лишь часть себя, худшую, неизвестно для чего живущую на белом свете. Проклинала слабую плоть, горела в огне и тряслась в ознобе, потом приходило ночное забытье и начиналось все вновь…

Да отчего ж нет ей жизни, нет радости, нет покоя? Сквозь ледяные метели и огненные трубы проходила она, падала и поднималась. Но оказаться в узкой темнице с крохотным окошком, безо всякой надежды на будущее… Здесь любая бы думала о худом, и сколь ни пыталась Аксинья окунаться в память о дочках, о прошлом, о доме, всякий раз приходила обратно.

Она молилась. Днями и ночами повторяла мудрые слова, обращенные к Богородице, к Анастасии Узорешительнице[56]. Может ли обвиненная в колдовстве и убийстве просить о заступничестве? В груди стучало: да. Молилась вновь, напоминала себе о смирении и покорности.

Сама выбрала путь в темницу, не бежала в сибирские земли, в один из отдаленных строгановских острожков, как бы сделала всякая умная.

Не бежала.

Сказала юродивая ждать погибель – она и ждала. Так что ж теперь сетовать о несодеянном, рыдать без слез и грызть стены…

Никого не пускали. Да и хотел ли кто к ней явиться?

Даже сны не приходили к ней. Не летала длиннокрылой птицей, не гладила волка по светлой шкуре. Как являлась тьма, Аксинья проваливалась в бездонный колодец и лишь там обретала забвение.

* * *

«Велика земля русская да богата», – говорилось в сказках Еремеевны, а Нютка о том вовсе не думала. Знала родную деревушку, знала шумный городок под названием Соль Камская, а боле ничего не ведала.

Оказалось, что столько лесов и полей, укутанных снегом, столько малых да больших деревень – и в каждой избы, люди, лошади, собаки бранливые. Нютка дивилась и в дороге забывала о том, куда едет да зачем.

На пороге отцова дома она рыдала, по дюжине раз обнимала Еремеевну, испуганного суетой Потеху, Лукерью и ее сынка, Игнашку, Дуню с Маней, решала остаться, кричала: «Снимите с саней мои сундуки», смеялась над собственной глупостью и, вспомнив о матери, принималась плакать еще горше.

Конец маете положил братец Митя.

– На людей поглядишь, себя покажешь. Решили все, сестрица, что ж ты как дитя малое?

Нютка тут же устыдилась, обняла любимых, посидела перед дорогой, пожалела, что не ущипнет за нос сестрицу Феодорушку, зря ее отправили на заимку. Еремеевна всучила ей корзину, прикрытую льняной тряпицей, – оттуда шел сдобный запах, и у Нютки тут же потекли слюни.

– Береги себя, деточка, – сказала старуха и хотела что-то добавить, но Митя уже свистнул, мол, пора, и Нютка с помощью казачка залезла в сани.

Лошади помчали, да так, что дух захватило. А Нютка все махала провожавшим. Отцовы хоромы скрылись за поворотом, сани летели по городу, распугивая собак и людей.

«Ужели в родимый дом больше не вернусь? Да милых сердцу людей не увижу… Ужели что-то случится?» – кольнула ее внезапная дума, но жеребцы уже мчали ее дальше.

За околицей четверо саней Митрофана сына Митрофанова Селезнева слились с другим обозом, и Нютка уже была захвачена дорогой, разговорами с дородной купчихой, что ехала в тех же санях и присматривала за ней, постоялыми дворами, где подавали дурную похлебку, лукавыми взглядами парней, что будили в ней любопытство и желание спросить: «А хороша ли я?»

* * *

Отчего человек не ценит то, что имеет? Перину под боком, миску вкусной похлебки, доброе слово, объятия близких… Аксинья Ветер, знахарка из Еловой, скрючилась на жесткой лавке и глядела во тьму. Ни единого огонька, ни движения, ни единой живой души. Солекамский острог спал. Мир спал. Бог спал.

Спали узники, томившиеся в сырых клетушках, и стражи, что должны не смыкать глаз. Если прислушаться, можно было различить громкий храп, стоны, далекий лай собак и шорохи.

Кто скреб в углах и шуршал возле ее скудного ложа? Аксинья гнала эти мысли и воскрешала в голове своей благое. Ежели закрыть глаза, можно было представить, как скрипят половицы в горнице, как кудахчут куры, как ворчит Феодорушка и звонко смеется Нютка. Как скользит шелковая рубашка по коже, как тепла ладонь старшей дочери, как прохладна лапка младшей, как гладок клинок Степановой сабли…

Неведомый пискнул, и Аксинья вздрогнула. Не изжила страх перед хвостатыми тварями. А сколько ей сидеть здесь, делить темницу с пищащими? Сколько? Всю жизнь? Всю смерть? Смешно…

Смутные, бессвязные речи, обращенные к себе, оборвались. Дикая боль-изуверка… Скручивала утробу в узлы, жгла, крутила, смеялась, манила надеждой на окончание мук. Отпускала и приходила вновь.

Аксинья застонала и, почувствовав нечто неотвратимое – ураган, вырывающий с корнями деревья, – сползла с ложа. Кто-то пищал под ногами, шуршал, и гладкий холодный хвост оказался под ее босой ногой.

Она усилием воли поставила ногу посреди пищащего месива, и они забегали по холодным ступням ее туда-сюда, не укусили, словно пожалели узницу. А она пошла к поганому корытцу. И, сев на него, извергла из себя последнюю надежду.

* * *

– Избави Иисусе Христе, сын Божий, от мучения огнем и водою, – повторяла и знала, что ее ждет.

Она потеряла счет дням. Лишь появление стражников да редкие встречи с дотошным дьяком нарушали монотонное течение времени.

Загремел замок, тяжелый, хитроумно сработанный, словно дюжий мужик сидел в темнице, а не тощая ведьма.

– Вперед, да поскорее, – угрюмо пробурчал стражник.

Крепкий, высокий – почти упирался в потолок, – он вовсе не казался злым. Однажды увидел сверток с травами, выпавший из ее рукава, но сделал вид, будто ничего и не было.

Аксинья шла по знакомым переходам острога. Стражник лишь для вида касался ее спины, но ежели бы пихнул всерьез, упала бы, да может, и не встала…

В губной избе скрипел пером знакомый дьяк, его молодой помощник без всякого интереса скользнул взглядом. Аксинья покачнулась, и стражник подпихнул ей под ноги шаткую лавчонку. Во рту сгустилась слюна, в утробе горело пламя. Аксинья скрючилась, как могла, так же, как скрючивается дитя до своего рождения… И представила, что кровь будет литься и дальше, заполнит всю губную избу, и захлебнутся в ней все, весь город, весь мир… Утробу крутило, вертело, точно бесы так развлекались ее, пот выступал на лице.

Дьяк вновь задавал вопросы про дитя Лизаветы, про ворожбу и тайный шепот, будто не рассказала ему, что могла… И не могла. Кажется, Аксинья что-то ему отвечала, потому что скрипело перо, и допрос тек дальше.

Загрохотали чьи-то подбитые гвоздями сапоги. Грубые приветствия, запах пота, и в памяти ее всплыло: целовальник. От словца веет счастьем и мягкими губами, да то ложь.

Сквозь пелену боли услышала:

– Аксинька