Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Эй, Лукерья! – Она вздрогнула, с головой уйдя в мысли, точно в темный подпол. – Сапоги стяни!
Муж вернулся, по всему видно, недовольный. Ни одного ласкового слова. Глядел мимо, хмурил густые брови. Сейчас он взял большую силу – без Степана да Хмура все дела остались на нем.
Глупой Лукерье не надобно знать, что тревожит мужа. Это Голуба сказывал ей, откуда берутся монеты в строгановских закромах, какая в немцах польза. Она отмахивалась и убегала, словно от надоедливого паута. Силуян не говорил лишнего, но от молчания его Лукерья трепетала. И сапоги его казались чем-то необыкновенным, она чистила их вехоткой, терла гусиным жиром, пока не начинали блестеть.
– Иди-ка сюда, – уже другим, потеплевшим голосом позвал муж.
Лукерья заботливо расправила голенища, прислонила чистые сапоги к подлавочнику, исполнила веление.
– Силуян…
– Сколько говорено, зови Третьяком!
Лукерья кивнула, да так, что выю заломило.
– Лукаша, сама знаешь, что делается… Порученье у меня. Выполнишь?
Лукерья ощутила, как жаром окатило лицо. Силуян помощи просит, да с таким вниманьем глядит.
– Ведьма-то будто не в себе. Должна следы заметать, зелья прятать. Ты выведай, ходи за ней… Сделаешь?
– Сделаю, муж мой любимый, – проворковала Лукаша.
Она и по углям горячим ради Силуяна пройдет. Любящая женка знала, как хотел он стать немалым человеком в державе Строгановых, силу обрести да мошну наполнить.
Что ж, хитрая знахарка разглядела в нем скрытое. Шептала, видно, Степану злобное на ухо. Хмура – не Силуяна Третьяка – выбрал в помощники. И дела важные поручал другим. «Уберем ведьму, легче дышать станет», – повторял Силуян.
Ведьма… Вслед за мужем и Лукерья так стала ее звать, отгоняла порой назойливые воспоминания, что подбрасывали ей то улыбку Матвейки, то теплое слово, то помощь. Поделом ведьме.
* * *
Как быстро тело привыкает к шелку, руки – к перстням, душа – к неге. Избаловалась дочь гончара из деревушки Еловой.
Комья земли ударяли о крышку сундука, лопата в руках елозила, точно ругала за гладкие, некрестьянские ладони. Так бы закопать беды да несчастья, неприязнь людскую, зависть…
Гнедая тихонько фыркнула на ухо. Любопытная кобыла не отворачивала смышленую морду, разглядывала чудную бабу, что уже битый час закапывала сундук в уголке просторного ее обиталища.
Да, у Строганова и лошади жили по-царски. У каждой стойло семь на семь аршинов[53] да в высоту добрых пять, трава сухая, кормушки с поилками из лучшего дерева.
Аксинья закидала соломой раскопанное, погладила кобылу по холке, с удовольствием ощутив тепло. На миг прижалась щекой. Кобыла тихонечко заржала: мол, у нас беседа женская, тайная.
– Аксинья, а ты чего здесь? – Лукаша явилась незнамо откуда, разглядывала ее, улыбалась даже, точно не было меж ними обид.
Аксинья сочинила какую-то историю. Кажется, молодуха поверила в эти байки. Пусть здесь хранится сундук с Вертоградом, старым лечебником, что достался ей от Глафиры. Кто ж знает, какую крамолу найдут в книге целовальник да дьяк.
Аксинья и Лукаша пошли в хоромы, вели никчемную беседу, а за ними следили чьи-то внимательные глаза. Ничего не утаишь в большом доме, все на виду. И сундук, спрятанный Аксиньей, той же ночью был вырыт.
* * *
В праздных руках – отрада дьявола.
Лизавета, жена сотника Артемия Щербины, вяло крутила веретено, и полные пясти, казалось, не справлялись и с этой задачей. Мать склонилась над покровом. Она выполняла работу куда сноровистей, хотя порой с кряхтением терла спину и косилась на дочь: видно, ждала сочувствия. Но Лизавета ушла в свои думы, и веретенце выпало из неловких паль- цев.
– Лизавета, дочка, зря ты все затеяла, – тихонько сказала мать. Молодуха и бровью не повела, та осмелилась продолжить: – Судьбу изломаешь ты знахарке и дочке ее. Нютка подруга твоя, сколько вечеров провели вместе… Отчего так злиться?
– Подруга? Дитя извели да втихомолку потешались надо мною! – Лизавета ударила по столу так, что вздрогнул подсвечник и затряслись чашки. – Что заслужили, то и получат.
– Дочка, а может, к лучшему… прости Господи, – мать перекрестилась, – что ребеночек-то… Ты знаешь ведь…
– Довольно разговоров, – спокойно сказала Лизавета.
И мать замолкла.
В семье покойного воеводы последнее слово было за Лизаветой. Голосом, умом и нравом пошла она в отца. Слабая, плаксивая мать всегда подчинялась, слово ее тонуло в гневных окриках.
Лизавета весь вечер распекала девок из дворни: и хлеб не поднялся, и по углам грязь, и ладан пропал. «Снесли на рынок да продали, бесовы хари?» Дом затих, пережидая бурю. А Лизавета полночи била крепким кулаком пуховую подушку и шептала: «Да помрите вы все», и пыталась зареветь. Да из глаз не выкатилось ни единой капельки.
* * *
Она подчинилась.
Прислушалась к худым снам, к голосам, что твердили: беги подальше от худого дьяка, от губной избы, от целовальника, от Соли Камской – города, что вознамерился наказать ее за прошлые грехи да выдумать новые. А последним стал голос, что жил внутри, в ее утробе. Он повторял: прячься, покуда можно, забудь про слова странницы Матфеи, беги от погибели своей.
Аксинья оглядывала сейчас сундуки, в кои сложила вещицы: рубахи, тулупы, шубы, без коих зимой не выжить. И травы, и снедь, и утварь… Бедному собраться – лишь подпоясаться, а тут сборы затянулись.
«Худое грозит. На дапросы вызывают, ведьмой зовут. Бегу с дочками». – Она принималась писать снова и снова, и выходило всякий раз жалко, точно не может без Степана Строганова, молит его о помощи. Порвала бумажонку и не решилась идти за новой. Пусть Еремеевна расскажет, что стряслось. На том решеньи остановилась.
– Матушка, боязно мне, – ныла сейчас Нютка.
Младшая глядела спокойно, точно такие сборы казались ей делом обычным.
– Не бойся, дочка. В доброе место уедем, далеко от глаз людских, – успокаивала ее Аксинья, а у самой сердце трепетало.
Во дворе залаяли собаки, особенно надрывался Черныш.
– Кто таков? – грубо сказал один из казаков, и тихий ответ, видимо, его не успокоил, потому что раздался новый окрик.
– По государевой воле, – ответил гость так громко, что услышали его Аксинья, Еремеевна, все домочадцы, собравшиеся в больших сенях.
– Они? – спросили Нюта, и все сразу поняли, о ком речь. Но и отвечать никто не спешил, все воззрились на дверь, словно должно было явиться неведомое чудище.
Третьяк – Аксинья отчего-то сохраняла спокойствие и оглядывала всех – ухмылялся. Нютка кривила рот, то ли закричать хотела, то ли заплакать. Феодорушка, Игнашка, Онисим не ведали, что стряслось, но, чутко улавливая думы взрослых, куксились, готовые зареветь. Еремеевна схватила палку для выбивания обуви, точно ей можно было обороняться от незваных гостей.
В дом зашло не чудище – усталый, посеревший от нескончаемой службы стрелец в красном кафтане с медными пуговицами. Он оглядел собравшихся, топнул сапогами, отряхивая наледь, и тихо сказал:
– Я за Аксиньей Ветер, знахаркой из деревни Еловой.
* * *
Дом ворчливо скрипел, дребезжал посудой на поставцах и выговаривал Анне Рыжей за долгое отсутствие. Она гладила бревенчатые стены, протирала лавки, выскребала грязь из углов и пела
