Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

Стащила несколько бумажонок, в доме теперь не следили за такими мелочами. Долго – догорела свеча – писала слезное послание батюшке, растекалась реченькой, уверяла в любви и дочерней преданности, жаловалась, уверяла об истинной опасности. Запечатала письмецо и попросила Богородицу о помощи.

Она долго молилась о здоровье родителей, всех домочадцев и уснула довольной.

Кажется, беду она отведет руками, что в черных пятнах. И все поймут: надобно уважать Сусанну, дочь Аксиньи Ветер и Степана Строганова.

* * *

Полное нарумяненное лицо ее казалось спокойным, но в нем пряталось лукавство. Прот Страшник редко замечал людей в бабах, мужиках, девках, нищих, татях, разбойниках и обиженных. Они все казались ему блошками, что скачут на шерсти матерого медведя. Одни блошки скачут верно, не раздражают зверя, от других чешется брюхо. Первых надобно защищать, вторых – наказывать, да только, ежели захочется иного, не беда. Все одно – блошки. А тут… Непростая блошка сидела пред ним.

– Я сказывала дьяку, что Аксинья, блудница, живущая в доме Степана Строганова, сотворила худое с моим сыном. Оттого он и помер некрещеным. – Молодуха сказала горькое легко, точно не про себя, а про вздорную соседку. Мол, помер сын, да и шут с ним.

– Сотворила… Дитя она приняла, да то померло. Иглой не колола, заклинаний не говорила. Отчего ж винишь Аксинью? – Прот глядел, как полное лицо ее перекашивается от гнева.

– Девки мои сказали… И сама я видала, все видала! И матушка моя! Творила Аксинья худое. Дядя сказал, что по справедливости решат.

Прот чуть не хмыкнул вслух: по справедливости – значит, так, как хочется Лизавете Щербине, дочери покойного воеводы. Семейство, к коему относилась справная молодуха, обладало замечательными связями. Родичи ее сидели в воеводах по городам России да Сибири, один из дядек был в игуменах Пыскорского монастыря. И все они словно сейчас глядели серопустыми глазами на целовальника Соли Камской.

Оговорила знахарку воеводина дочка, навела тень на плетень, сие сразу открылось Проту. Да только в том ли дело…

– По справедливости, – сказал иным тоном. Хватит глумиться над молодухой, а то и боком может выйти. – Повальный сыск[48] провели, много всего выведали про Аксинью Воронову дочь, знахарку из деревни Еловой. – И продолжил, да не вслух, про себя: успела, видно, многим дорогу перейти.

– Много? Спасибо вам, Прот Макарыч, – расцвела та.

Отчество откуда-то узнала, ветрогонка. В улыбке ее увидал страх и понял: скрывает что-то за пазухой. Дело с умершим дитем, кое и выеденного яйца не стоило, оказалось с двойным донцем.

Мать Лизаветы в разговор не мешалась, только сидела и зевала, пытаясь пригасить звук безвольной ладошкой.

Глупая баба. А дочка ее из другого мяса. Прот пожалел, что сидит пред ним не вдовица. Взял бы ее в жены, вдоволь измял титьки, раскорячил ее да семейство знатное. И узнал, что прячется за кривой улыбкой.

Молодуха сказывала, что творили с ней повитухи, Аксинья Ветер и Горбунья, божилась, потела, ерзала, точно паскудные, неуместные мысли целовальника залезли меж ее сдобных ног.

Ее мать заснула. Тонкий, точно комариный храп разнесся по съезжей избе. Прот глядел на молодуху, слушал бредни ее, усмирял плоть под портами и вспоминал, когда в последний раз топтал свою служанку. По всему выходило: давно.

Он не отпускал Лизавету. Заставлял говорить одно и то же – развлекался как мог. Когда мать ее разбудили, когда все слова, что надобно говорить, прощаясь с богатыми да влиятельными, были сказаны, поклоны сотворены, позволил себе походя коснуться ее бедра, кое не спрятать и десятью юбками. Прот нарочно задержал руку, а время на то было – мать Лизаветы застряла в дверях, – ждал взвизга иль возмущенного взгляда. А лицо молодухи оставалось спокойным, точно рука целовальника не посылала ей срамной жар.

* * *

Лавка по-прежнему источала пряный запах, и всякий мог найти в ней ладан и миро, мускатный орех и гвоздику, корицу и мускус – дюжину дюжин того, что придает жизни особый вкус.

– Рад вам, уважаемый. – Агапка Ибрагимов склонил голову в поклоне, медленно, без всякой прыти. – За чем пришел?

Аксинья попросила ладан и розовое масло. Юркий помощник подставил лавчонку и полез за бутылками. Агапка с видимым страданием наблюдал за ним: теперь ему подобное было не под силу.

Она взяла бутыльки, выслушала, что Агапка отдает их по ничтожной цене, усмехнулась про себя: «Знаю я тебя, прохвоста», растерла меж пальцев несколько капель масла, не удержалась, поднесла к лицу.

– Аксиния, ты скажи… – Агапка поднял темные глаза, обведенные полукружьями. – Тебя… охотятся?

– Охотятся? – Знахарка попыталась сказать это легко, точно откровенную глупость, но не вышло. – Дочка бывшего воеводы насочиняла всяких небылиц. Не тронут меня. Сам знаешь, кто за спиной. – Она повернулась: где дочка? И так вся извелась за последние седмицы.

Нютка и не слушала их – она по своему обыкновению ушла вглубь лавчонки и завороженно осматривала, обнюхивала богатства. Кажется, Бог бы наградил ее, ежели бы народилась дочкой Агапки и всю жизнь провела здесь.

Аксинья тут же устыдилась богохульных мыслей – торговец принадлежал к магометанам.

– За спином? – Агапка усмехнулся и, неловко переваливаясь, обошел ее. И большими своими руками покрутил, точно показывая, что никто за ней не стоит, выдумки все и блажь.

А действительно, стоит ли за спиной волк? Оберегает ли ее клыками своими? Или невинную деву посадил на спину да забыл о старой полюбовнице?

Аксинья призвала покой, попыталась накинуть его, словно шубу, подбитую бархатом. Да не выходило… Впереди Рождество, Святки, ни один православный не будет чинить зло в такие дни. А что ж потом?

– Бегать надо! – сказал ей Агапка на прощание.

И Нютка, услышавши эти словеса, устремила на мать взгляд, но повторить то же не решилась.

* * *

Рождество прошло – точно и не было его. Нютка, Игнашка Неждан, Маня, Антошка Клещи и Онисим пели колядки домочадцам. Из дому их не пустили, убоявшись слухов про знахарку-душегубицу, они давно текли по городу.

Аксинья шила дочери приданое, Еремеевна ворчала, Феодорушка тихонечко вторила ей, а Дуня тосковала по мужу любезному. Страх – самый верный противник веселья, и у каждого он змеился в сердце. Только шалости детей и котят развеивали тревожное оцепенение.

– Не дури, Аксинья, – уже не понижая голоса, повторяла Анна.

Сынок ее тихонько лепетал: «И-го-го», и скреб по половицам копытцами деревянных лошадок.

– У тебя дочка малая. Степан вернется и все решит, беду отведет от тебя.

Аксинья кивала, словно Анна говорила о чем-то зряшном, а дочка Ульяны злилась и принималась петь, словно надеясь, что так достучится до старшей подруги.

– Луговая птаха, не буди меня,

Не кричи ты рано поутру,

Ой да не кричи ты, не терзай меня,

А не то я с горя горького помру.

Обступили да меня силы темные,

Злые вороги точат сабельки,

Луговая птаха, не буди меня,

Ой да вытечет кровь по капельке.

– Замолчи, – хлестнула Аксинья.

Анна Рыжая оборвала песню, а могла еще долго петь о том, как добрый молодец ото сна обратился к делу и поборол недругов.

То молодец. А Степан не проснется, душа его околдована жадностью да тягой