Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

Сколько раз обзывала ведьмой да знахаркой, сулила наказание. Много что было меж ними в прошлом. Родичи, а грызли друг друга знатно. Теперь – ой да забавница-судьба! – Софья предупреждала об опасности. Ничего нового сказано не было. Аксинья знала, какой острый топор занесен над ее шеей.

– Я за языком следила. Говорила как есть, ничего худого ты не совершала, только исцеляешь с молитвою. И пытку мне сулили, да потом с Божьей помощью отпустили миром.

Аксинье виделся в том нелепый торг – за помощь, за кусок хлеба и жернова мельничные Софья внезапно стала другом, рассыпала ворох сочувственных слов, точно действительно боялась за нее.

Но что-то дрогнуло. На прощание обняла невестку, прижалась к грузному телу, так мало напоминавшему о ловкой Мышке. Как слабы мы становимся во дни испытаний, как жаждем доброго слова даже от тех, кого забыли.

* * *

Степан устал.

Бесконечно кланяться. Вести муторные, витиеватые разговоры с дьяками государевыми, кои надобны были Строгановым для всяческих дел, с боярами в высоких шапках, что чванились перед худородным сыном именитого Максима Яковлевича; с гостями да купцами московскими – те принимали за ровню.

Один из них, по прозванию Лешка Лоший, пришелся ему по душе. Молодой, невысокий, верткий, с большими бородавками на шее, он был как раз тем, кто мог увести от дурных мыслей. Охота, сладкое вино, кабаки…

Накануне Филиппова поста стольный град закрутил Степана, опоил, запутал, выплеснул стыд вместе с пойлом. Лишь от девок, смешливых, с бирюзой во рту[42], Степан бежал словно от чумы. Приятель издевался, да понимал причуду: жених бережет себя для молодой голубки.

Во время одной из попоек Степан, стосковавшийся по доброй дружеской беседе, рассказал Лошему про желанную полюбовницу да постылую невесту.

– Ну ты, брат, учудил! – тряс лохматой головой купец, смеялся, оголяя лошадиные зубы. – Развел бабье царство.

– Я ж, понимаешь, день и ночь о том думаю…

– А ежели я тебе подсказу дам? – пьяно обещал Лешка, и оба заливались дурным смехом. – Я ж ее, невестушку твою-то… И это.

Степан ругался, лез ему кулаком в морду, потом оба мирились и признавались друг другу в вечной дружбе, осушали чарки, смеялись над скоморошьими прибаутками.

С наступлением поста оба угомонились. Чинная Москва не терпела богохульства.

* * *

– Елизавета, жена Артемия Щербины, и мать ее, и служанки обвиняют тебя в чародействе. Сказывают, что ты навела порчу по злобе. Дала испить снадобье горькое нашептывала неясное… Оттого дитя появилось на свет мертвым. И другие называют ведьмой.

Дьяк повторял одно и то же, точно ему доставляло сие несказанное удовольствие. Третий раз Аксинья сидела здесь, отвечала на глупые вопросы и надеялась, скоро мука закончится.

Сколько лет назад страх впервые вполз в сердце? Когда старая Глафира рассказывала о злобе людской долгими вечерами, перебирая целебные коренья? Когда на площади жгли старого киргиза, хозяина лавчонки с травами и зельями? Когда слышала за спиной своей шепотки: «Ишь, ведьма! Худого от нее жди, сглазит иль порчу наведет»? Когда выгнали ее из деревушки да поселили в лесной хибаре?

Словно смрад за гнойной раной, тянулась за ней молва. Она принимала детей, исцеляла, утешала. А слышала одно: «Ведьма! Бес на плече сидит».

Ведьма…

Когда Аксинья впервые услышала злобные обвинения, что возвела на нее дочкина подруга, Лизавета Щербина, только головой качнула. Надо ж было выдумать такую нелепицу?

Дитя умерло в утробе матери еще до рождения. Чудом молодуха выжила, крепкая плоть поборола смерть, очистилась сама собою. Но разум Лизаветы оказался во тьме…

Дьяк писал, оставив Аксинью на блаженный миг в покое, а она зачем-то принялась вспоминать, как впервые оказалась здесь, рассказывая о своем «злодеянии чародейском».

* * *

Впервые вызвали ее в губную избу на Никона Сухого[43]. Выла, бесновалась метель, лошади ржали, отворачивали морды от снега, норовившего залепить глаза и ноздри. Пристав, плотный мужичонка лет сорока, с опаской залез в возок, сел подальше от Аксиньи. Видно, боялся сглаза.

Третьяк запрыгнул в сани, хоть и знал, что присутствия его Аксинья не желает. «Хозяин спросит с меня», – проворчал он и подсел к приставу. Всю дорогу они обсуждали недород, злых иноверцев и близкую войну с ляхами.

– Ишь, бесы лютуют[44]. – Худой дьяк встретил ее с лукавой усмешкой: мол, ждал тебя давно. – Оттого злятся, что ты с ним в одной упряжи!

Аксинья пожалела, что черные очи ее не могут навлечь болезнь. Сглаз, порча, сухота – много слов и страхов, а за ними лишь глупость человеческая.

Догорела свеча, дьячонок зажег новую, а вопросы не кончались. Откуда знакома с Лизаветой? Хотела ли ей зла? Отчего позвали к роженице? Кто еще принимал дитя? Отчего умерло?

Кашляющие вопросы, докучливые, однообразные. Тяжесть на сердце и стылая изба… Аксинья вновь и вновь говорила о том, что Лизавета дружила с дочкой, что она не хотела зла, пожалела молодуху, которая не могла разродиться. Говорила, что в Бога верует и молится, тут же крестилась, чтобы уразумели: не живет в ней бесовская сила.

Верила, что наветы воеводиной дочки рассыплются в прах. Верила, что имя Степана Строганова, огненными буквами написанное на груди ее, убережет от обвинений. Кто ж захочет связываться с…

– Гошка Заяц сказывал, что заклинаниями ты спасла жизнь его ребенку. – Дьяк перебил мутный поток мыслей. – А ежели с того света вытянуть можешь, то и загубить. И жену его, Ульянку, что померла да приходила к нему, ты угомонила… Рассказывай.

Дьяк глядел на знахарку, и неприкрытое ехидство сквозило в его взоре. Язык Аксиньи заплетался, а разговор все тек и тек. Ушел страх, еще на первом допросе улетел в печную трубу. На смену ему пришло равнодушие. Аксинья словно забыла, чем может грозить каждое из обвинений, срывавшихся с острого языка худого дьяка. Неохотно отвечала, мечтала о теплой постели и, кажется, тем еще боле раздражала.

Да, есть от чего прийти в ярость. День за днем проводить в плохо топленной избе, вопрошать, ловить за хвост татей, громко кашлять, тереть об кафтан озябшие пальцы… Представилось Аксинье, что может она покорить человека да волю ему свою навязать. Была б ведьмой – и разговор окончили бы еще до полудня. И дьяк бы давно забыл о ней…

Но он вгрызался в прошлое, перетряхивал через мелкое сито, находил плевела снадобий, исцелений и наветов тех, кто был чрезмерно благодарен еловской знахарке.

Аксинья ушла из губной избы, когда тьма уже гуляла по солекамским улицам. Третьяк насмешливо глядел на нее, но сказать дерзкое не решился. Видно, грезит уже о том дне, когда Аксинью на веревке уведут из хором.

4. Острастка

Степан накричал на слугу, в который раз забыв его имя. Запнулся о порог и три раза помянул черта. Потерял письмецо, которое надобно было отправить в Соль Вычегодскую. Отчего-то вспомнил свою мать – ни лица, ни голоса, ни слов, только мягкость и добрая улыбка.

Что бы она сказала о таком сынке?

Но тот, кто единожды выбрал темное, к свету не поворотится. И старый жених засовывал культю в красный кафтан, натягивал высокие сапоги и раздражал самого себя необыкновенно.

Лешка Лоший вызвался сопровождать его к будущему тестю, явился спозаранку в шубе, подбитой соболями.