Сивилла - Флора Шрайбер

   – Вам не нравится Нью-Йорк?

   – Не очень. Но вообще-то, я мало где бываю. Иногда я захожу в какой-нибудь музей или библиотеку. Это практически все. Я не покидаю жилища.

   – А чем вы там занимаетесь?

   – Делаю работу по дому, читаю, слушаю музыку. Немножко рисую. Пишу стихи. Поэзия облегчает боль.

   – Какую боль, Мэри?

   – О, я молилась о том, что мы переживаем.

   – Какая боль, Мэри?

   – Разве они вам не говорили? Вики, Сивилла, Пегги Лу?

   – Не впрямую. Они говорили о том, что боятся близости с людьми, музыки, рук, боятся оказаться в ловушке, а отвергая свою мать, Вики и Пегги Лу свидетельствуют о том, что боятся ее. Вы ее боитесь?

   – Я никогда не ощущала мать Сивиллы своей, – доверительно призналась Мэри.

   – А что за боль, Мэри?

   – В свое время вы узнаете. Вот почему я и сказала Вики, что хотела бы прийти сегодня. Мне хотелось бы помочь проводить наш анализ. Но я чувствую себя виноватой за то, что пришла. Возможно, это грех – ходить к психиатру.

   – Итак, Мэри, – доктор говорила очень медленно, очень отчетливо, – вам известно, что Сивилла, Вики и Пегги Лу приходили сюда в течение девяти месяцев. По вашему мнению, что-то сказанное или сделанное ими здесь является грешным?

   – Я не знаю, – задумчиво ответила Мэри. – Действительно не знаю.

   – Так почему вы пришли?

   – Тогда, в прошлом месяце, среди цветущего кизила и диких яблонь, вы были не психиатром, – задумчиво ответила Мэри. – Вы были другом. Мы нуждаемся в друзьях.

   – У Сивиллы есть друзья. Разве ее друзья не являются и вашими?

   – Наверное, – ответила Мэри, – но только некоторым образом. Тедди Ривз знает меня по имени и может отличить меня от других, но Лора Хочкинс считает, что я – это Сивилла. И так считает большинство людей, знаете ли. Иногда я бываю очень одинока.

   – Тогда почему бы вам не пойти и не поискать себе собственных друзей, как это делает Вики?

   – Ну вы же знаете, как это бывает, – стала объяснять Мэри. – Во-первых, у меня нет для этого одежды. Я просто надеваю то, что нахожу в нашем шкафу. Но то, что хорошо выглядит на других, не обязательно идет мне. – Мэри сделала паузу, склонила голову и добавила с легкой усталой улыбкой: – Да и вообще, я не так привлекательна, как Вики, и не столь величественна, как Ванесса. Мне с ними не сравниться. Я такая, какая я есть.

   Только позже доктор Уилбур узнала, что Мэри видела себя дамой несколько старообразного типа, доброй пухлой матушкой, не слишком изящной. Мэри возникла как хранитель дома, вечная домохозяйка, интересующаяся только Kinder, Küche, Kirche [9 - Дети, кухня, церковь (нем.).]. И хотя никаких детей не было, хотя трудно было готовить в этих, как выразилась Мэри, «городских квартирках с кухоньками размером с пенал для карандашей», доктору Уилбур становилось все яснее, что трудности у Мэри возникали не из-за отсутствия Kinder, не из-за сложностей с Küche, но главным образом из-за проблем, вращавшихся вокруг Kirche. Со временем доктор узнала, что фраза «возможно, это грех – ходить к психиатру», окрашенная в темные тона, отражала конфликты, связанные с вопросом о вере.

   В темных тонах был выдержан и рассказ Мэри о бабушке Дорсетт.

   – Бабушка умерла, – сказала доктору Мэри во время сеанса 15 июня 1955 года. – Ее место занять было некому. Сивилла бабушку не оплакивала. Сивилла пропала. Пегги Лу оплакивала ее втихомолку, когда оставалась одна. Все мы, за исключением Вики, оплакивали бабушку, но я убивалась больше всех. После смерти бабушки я появилась, чтобы оплакивать ее.

   – Вы появились на похоронах?

   – Нет, – ответила Мэри, – меня там не было. Сивилле тогда было девять лет. Я появилась, когда нам было десять и всем заправляла Пегги Лу.

   – Как вы получили свое имя?

   – Это бабушкино имя. Я похожа на бабушку и потому взяла ее имя. Сын бабушки Дорсетт является моим отцом, так что я похожа и на него.

   Мэри беззвучно заплакала. «Вот они, эти слезы, которых не проливала Сивилла», – подумала доктор.

   – В чем дело, Мэри? – спросила она.

   – Бабушка, – ответила Мэри.

   – Но, Мэри, с тех пор прошло больше двадцати лет.

   – Это происходит сейчас, – ответила Мэри, печально качая головой. – Прошлого не существует. Прошлое является настоящим, если ты несешь его с собой.

   Позже доктор Уилбур узнала, что Мэри всегда тянуло к единственному настоящему дому, который она знала в жизни, – к дому Мэри Дорсетт.

   – Мэри, – спросила доктор, когда время сеанса стало истекать, – надеюсь, вы не обидитесь за то, что я спрашиваю, но куда вы собираетесь идти, когда выйдете отсюда?

   – Домой, – ответила Мэри. – Домой, туда, куда мне положено. Когда я приду туда, я позвоню папе. Сивилла рассказывала вам, что он со своей женой Фридой живет в Детройте? Я хочу успокоить его насчет многих вещей. Видите ли, Сивилла не показывает ему, что могла бы постараться получше. Я единственная, кто показывает ему это.

   – Но возможно, кто-нибудь мешает этому старанию? – многозначительно спросила доктор. – Вы не попробовали устранить это с пути перед тем, как стараться?

   – Нужно стараться, – ответила Мэри твердо, почти вдохновенно. – «На широком поле битвы» нужно стараться.

   Доктор кивнула. Мэри продолжила:

     На биваке этой жизни

     Не безропотным тельцом —

     Будь героем и бойцом!

   Доктор пыталась что-то вставить, но Мэри, пояснив, что это «Псалом о жизни» Генри Уодсворта Лонгфелло, продолжала цитировать:

     Жизнь великих подтверждает:

     Не пылинка мы, не прах.

     Мир покинув, оставляет

     Человек свой след в веках.

   Вновь доктор хотела вмешаться, но Мэри продолжала декламировать:

     Сохраним свой облик гордый

     В суете рутинных дел.

     Труд – наш подвиг благородный,

     И терпенье – наш удел.

   Голос Мэри дрожал, когда она добавила:

   – Ах, бедная… бедная…

   – Кто бедная? – спросила доктор.

   – Жизнь, – тут же ответила Мэри. – Эти биваки, где расположились солдаты, очень плохие. Мы все не можем быть героями.

   – Бивак, – поправила доктор, – это не обязательно место, где располагаются солдаты. Биваком можно назвать всякий лагерь, где остановились люди.

   – Я вам говорю, как есть на самом деле, – ответила Мэри с ноткой раздражения. – Слово тут не важно. Этот бивак, где все мы были, нехороший. Мы были солдатами в битве, обреченной на поражение. Вот как все было. Все время чего-то добиваясь, все время к чему-то стремясь, мы учились трудиться и ждать. Мы старались быть терпеливыми. Мы были очень хорошими, пока были маленькими. Мы многому научились и старались, старались, старались. Сивилла старалась. Я старалась. Мы все старались. Но ничего не получилось.

   – Мэри, – мягко сказала доктор, – возможно, что-то помешало вашим попыткам. Возможно, попытки дадут результат, когда мы узнаем, что вам мешало.

   – Так что вы видите, – ответила Мэри, проигнорировав замечание доктора, – не всегда можно верить поэтам. Я никому не верю.

   – Вы верили бабушке?

   Мэри кивнула головой.

   – Вы верите своему отцу.

   – Да. – Это «да» было подчеркнуто голосом. – Он – почти совершенное человеческое существо.

   Стало ясно, что Мэри любит отца безгранично.

   – Вы, должно быть, верите мне, иначе вас бы здесь не было.

   – Ну, наверно, – сказала Мэри.

   – Так что же с этими попытками? – спросила доктор, возвращаясь к вопросу, от которого уклонилась Мэри. – Как вы считаете, мы сможем обнаружить то, что обрекает эти попытки на неудачу?

   – Здесь подходит слово «возможность», – ответила Мэри. – Мы должны создать себе максимум возможностей. Мы все хотим, чтобы Сивилла это сделала.

   Это прозвучало как эхо с долин, окружавших Уиллоу-Корнерс.

   – Ну же, Мэри, – настаивала доктор, – вы все-таки не ответили на мой вопрос.

   – Подобно садовнику, – медленно ответила Мэри, – мы должны выдернуть сорняк и уничтожить его.

   – Совершенно верно, – согласилась с ней доктор, – но что же это за сорняк?

   – «И потому мертва душа, что дремлет, – невпопад процитировала Мэри, – и все вокруг не то, чем кажется сначала».

   Мэри продолжала уклоняться. В какой-то момент, когда она заговорила о необходимости выдернуть сорняк, доктор подумала, что она стоит на пороге открытия причины, вызвавшей первоначальную травму. Но применив поэзию как маску, за которой можно спрятаться, Мэри продолжала скрывать суть травмы. Тем не менее у доктора складывалось отчетливое впечатление, что Мэри, с ее вдумчивостью и созерцательностью, и в самом деле до какой-то степени знает правду об этой травме. Доктору, кроме того, стало ясно, что Мэри, хотя она и печальна, и грустна, и разрываема религиозными конфликтами, все же ищет позитивное решение проблем, угнетающих Сивиллу и ее многочисленные «я». Было заметно, что у Мэри есть искреннее желание уничтожить этот скрытый сорняк.