Сивилла - Флора Шрайбер

   Наблюдая эту первичную сцену прямо и косвенно, с момента своего появления все эти разные «я» по-разному реагировали на нее.

   Пегги Лу страдала бессонницей, ей было неудобно, но она не пыталась закрывать глаза или затыкать уши.

   – О чем вы там говорите? – желала она узнать время от времени.

   – Давай спи, – отвечала Хэтти.

   Но вместо того, чтобы спать, Пегги Лу изо всех сил напрягала слух в надежде услышать хоть что-нибудь. Ей не нравилось, что ее отец и мать шепчутся о ней. Они часто шептались о ней за столом и, как она полагала, в спальне занимались тем же самым. Возмущенная чувством отверженности, рождавшимся в результате этого перешептывания, Пегги Лу бесилась также и из-за шороха простыней. Всякий раз, когда она слышала этот шорох, ей хотелось прекратить его.

   Каким облегчением было перебраться в верхнюю комнату вскоре после похорон бабушки Дорсетт и не слышать больше этот шорох!

   Вики не раз видела очертания *censored*а в состоянии эрекции. Она безбоязненно поворачивалась от тени на окне к тому, что происходило в кровати. То, что происходило в кровати, не всегда можно было различить, а когда оно было различимо, не всегда происходило одинаково. Иногда сгорбившийся Уиллард придвигался к Хэтти и взбирался на нее. Иногда же он начинал прижимать ее к себе, когда оба они лежали на боку.

   Поначалу Вики думала, что Уиллард, быть может, собирается раздавить Хэтти и убить ее, но Хэтти, вместо того чтобы умирать, вертелась вместе с Уиллардом. Они обнимались. Так это и продолжалось. Вики решила, что, если бы миссис Дорсетт не хотелось того, что он делает, она бы сумела остановить его. Во всяком случае, Вики понимала, что пытаться помочь миссис Дорсетт наверняка неуместно.

   Обычно лица мистера и миссис Дорсетт прятались во тьме, но иногда комната бывала достаточно освещена и Вики могла разглядеть их лица – напряженные, искаженные, деформированные, неузнаваемые. Оглядываясь с высоты своего жизненного опыта, Вики так и не смогла сказать, отражалось ли на их лицах выражение экстаза или какого-то болезненного несчастья.

   Вики часто чувствовала, что подсматривать нехорошо, однако она оставила терзания по этому поводу, сообразив, что, смотрит она или не смотрит, слышать их она будет в любом случае. К тому же ее разбирало любопытство. Было и еще кое-что другое: у Вики складывалось впечатление, что на самом деле Хэтти Дорсетт хочет, чтобы ее дочь видела это. Например, Хэтти частенько отбрасывала простыни в сторону – словно для того, чтобы продемонстрировать происходящее.

   Марсия боялась за безопасность матери.

   Мэри жаловалась, что ей не дают покоя.

   Ванесса была возмущена лживостью родителей, демонстрировавших в присутствии дочери сексуальность, которую они якобы осуждали.

   Наблюдало за этим сексуальным представлением в родительской спальне и еще одно «я» по имени Рути, проявившееся в ходе анализа, когда происходил процесс восстановления первичной сцены. Это была совсем маленькая девочка, видимо трех с половиной лет, и она не могла сообщить дату своего появления в жизни Сивиллы. Но из всех молчаливых свидетелей родительской сексуальной жизни именно Рути была наиболее возмущена. Действуя в согласии с Сивиллой, которая в то время пребывала в том же возрасте, что и она, Рути с нескрываемым возмущением выступала против родителей.

   Когда родители входили в комнату, Рути лежала тихонько, притворяясь, что спит. Притворство это продолжалось, пока родители раздевались – Хэтти прямо в спальне, а Уиллард в смежной ванной комнате без двери. Но когда родители ложились в постель и отец начинал прижиматься к матери, Рути сообщала о своем присутствии. «Давай спи, мама, – призывала она. – Давай спи, папа».

   Рути сердилась, потому что не хотела, чтобы ее отец перелезал на материнскую сторону кровати. Рути не хотела, чтобы отец шептался с матерью, или обнимал ее, или тяжело дышал вместе с ней, или вместе с ней шуршал простынями. Когда он был вот так близко от матери, Рути чувствовала, что он любит ее мать больше, чем ее.

   Как-то ночью, видя и слыша происходящее, Рути вылезла из кроватки и очень тихо подошла к родительской постели. В автомобиле Рути всегда сидела между ними. Если она могла делать это в автомобиле, значит могла делать это и в спальне. Забравшись в постель, она попыталась протиснуться между родителями и занять по праву принадлежащее ей место в середине.

   Взбешенный Уиллард голым выпрыгнул из кровати и вытащил оттуда дочь. Он сел в кресло, перекинул девочку через колено и хорошенько отшлепал ее. Затем он вновь уложил ее в кроватку, и тут выяснилось, что как для Хэтти, так и для него прерванное сношение продолжилось прерванным сном. Утреннее солнце уже сменило уличный фонарь, а подавленные рыдания, раздававшиеся из кроватки с того момента, как ребенок был водворен туда, так и не прекратились.

   – Я больше никогда не буду шлепать этого ребенка, – заявил Уиллард Хэтти. – Тот, кто способен прорыдать всю ночь, принимает вещи слишком близко к сердцу.

   Уиллард Дорсетт, который никогда до этого не бил дочь и который сдержал свое обещание больше не поднимать на нее руку, не знал о том, что их любовные утехи были прерваны Рути и Сивиллой, но рыдала всю ночь Пегги Лу. Инцидент оказался настолько травмирующим, что Сивилла, разделявшая переживания с Рути, ушла, уступив место Пегги Лу. Уиллард и Хэтти Дорсетт, конечно, были не настолько расстроены одной бессонной ночью, чтобы прекратить половые сношения в присутствии дочери. И Сивилла раз за разом наблюдала эту первичную сцену – до тех пор, пока ей не исполнилось девять лет.

   Временами пробуждавшаяся, а временами так и не засыпавшая, Сивилла старалась как-то отгородиться от назойливого шуршания крахмальных простыней на родительской кровати, от этого шепота, бормотания и силуэтов. *censored* – в виде тени и в своем естественном виде, который наблюдали остальные «я», – для Сивиллы был объектом отрицания. Она утверждала, что не видела *censored* отца до того самого утра, когда отец склонился над ее кроваткой, чтобы сказать о смерти бабушки Дорсетт. В тот момент Сивилла почувствовала себя неудобно, заметив массу волос на груди отца. Она удивилась, почему это может ее шокировать, и тут же поняла, что дело не в волосах на груди. Разве в раннем детстве она не играла, вырывая волосинки на груди у отца? Шокирована она была тем, что увидела гораздо ниже. Там, внизу, виднелось что-то, от чего она с отвращением отвернулась. Частично оно было скрыто, и наиболее близкое описание, которое пришло ей в голову, – это что оно спрятано в перьях. Оно было не очень большое, но больше, чем у любого из мальчиков, у которых она это видела. Оно было немножко потолще, чем большой палец отца, но не длиннее. Оно свесилось вниз, когда отец склонился над ней. Позади его по обеим сторонам свисала пара маленьких комков. Сивилла ощутила ужас и отвращение и поначалу даже не могла сообразить, что такое он ей говорит про бабушку.

   Если Сивиллу ужаснули проявления мужественности у ее отца, то Уилларда Дорсетта не меньше пугало растущее осознание женственности дочери. Ей было всего два с половиной года, когда она вдруг стала настаивать на том, что она слишком большая для того, чтобы сидеть у него на коленях, слишком большая, чтобы заходить в ванную комнату, когда он бреется. К тому времени, как ей исполнилось четыре года, она стала слишком большой для того, чтобы выдирать у него волосики на груди или мазать ему ступни мазью – занятия, которым она предавалась примерно в течение года. Подобно метроному, выражение «слишком большая» регулярно волновало струны инцеста в душе Уилларда Дор сетта.

   Но для того, чтобы умышленно заставлять ее смотреть и слушать интимные сцены, происходящие между родителями, дочь Уилларда и Хэтти Дорсетт – даже в возрасте девяти лет – не была слишком большой.

   Когда Сивилле было шесть лет, возникла пауза в ее отношениях с белым домом с черными ставнями. Дело в том, что когда разразилась Великая депрессия, Уиллард Дорсетт понес тяжелые потери, потеряв в том числе и дом. Дом перешел во владение его сестры в качестве оплаты за старый долг, и Уиллард, оставшись практически без средств, стал жить на ферме, которая принадлежала его родителям, в пяти милях от Уиллоу-Корнерса.

   Единственным зданием на этих сорока акрах земли было однокомнатное строение для выращивания кур, в котором они временно и поселились. Стоявший на холме среди равнины, новый дом вызвал восторг у Сивиллы, которая решила, что в нем прекратятся эти странные события, происходившие в белом доме с черными ставнями, где она постоянно жила.

   На ферме, которую Уиллард окрестил Сороковкой, осень сменилась зимой, а зима – весной. В течение трех дней шел снег, но вот снегопад прекратился. Уиллард Дорсетт укладывал дрова в поленницу – шел март и было все еще холодно – и обычным своим мягким тоном говорил Сивилле: