Виктор Конецкий: Ненаписанная автобиография - Виктор Конецкий

Привет всем. Обнимаю. Виктор.

Напиши свой дом. адрес и телефон. Никогда я не знаю адресов.

Ноябрь 1968

Дорогой Витька!

В моей жизни грандиозные перемены. Я больше не преуспевающий спецкор «Литгазеты», а посредственная аспирантка Института истории искусств. Очная! Это случилось 15 декабря с. г. Аккурат с этого дня я мотаюсь по Белоруссии, читаю народу лекции про кино. Уговорили меня на это якобы за большие деньги. Но сбирать их я не умею, а поездка тяжелая. Девять городов. Вчера утром уехала из Минска в Барановичи, а сегодня уже отвыступалась в Бресте, а завтра с утра в Гродно, а вечером опять в Минск, оттуда в Могилев… Вся Белоруссия — это сплошной сквозняк. Днем я пытаюсь согреться в повсюду неуютных гостиницах, а потом мажу глаза, и меня везут просвещать население. В гостиницах так погано, что не хочется ни читать, ни писать. Зато у меня масса времени, чтобы вспомнить «о всех кораблях, ушедших в море», подсчитывать, на что убиты были годы жизни, и заниматься другими, столь же плодотворными размышлениями. Так, я высчитала, что в этом году я 130 дней не была в Москве. Это — Ялта, Петрозаводск, Новосибирск, Полтава, Ужгород, Армения… Соответственно, при таком бродячем образе жизни почти никого не вижу, в ЦДЛ не была больше года. Нет, вру, раз на Рихтере. Вася здорово болен, у него то же, что было у меня 2 года назад, — вегетативная дистония. Он не пьет ни капли. С Киркой ему хорошо. Он без нее ни шагу. И она стала спокойной, милой, только психует втихомолку из-за его здоровья. Васька как-то тут сидел и грустил, что все уходят, уходят, уходят друзья. Все поразвелись, всюду обломки недавно близких домов, другие стали очень благополучными, очень светскими, а то и прямо номенклатурой, как Робка Рождественский. Вить, если ты уже вернулся из своих странствий, то возьми и прикати на Новый год в Москву. Я тебя не поволоку ни в какие Дома кино-литераторов, а тихо посажу под елкой. Клянусь! 28 декабря я вернусь в Москву, хорошо бы ты к этому времени уже откликнулся, если ты существуешь.

Я сижу в гостинице «Буг», очень холодно, потолок высоченный, ну точно на дне колодца. Поездку эту, конечно, мне бог дал за мои немногочисленные грехи. Домой приеду уже прощенная. Теперь раз в неделю буду ходить в институт, два раза к француженке, а так буду сидеть дома. Три года! Если не выгонят раньше за профнепригодность. Счастье, а?

Извини, что пишу на такой бумаге, другой нет, прихватила, просвещая офицерских жен. Кошмарная гарнизонная жизнь!

Вчера наблюдала, когда меня банкетил барановичский генералитет. Я ж не актриса, объясняю. Но слово «кино» действует на них завораживающе. Или «Москва». А разговорчики! «Вот с Хитяевой (актриса. — Т. А.) мы до пяти сидели, а вы только до двух!» А я-то умираю — 4 часа в сидячем поезде, а потом подряд два выступления в разных местах с разрывом в 5 минут. Но нет, они все-таки занятные. И лучше нас.

Ну, я разболталась. Очень одичала там, в горах, да и на дорогах Белоруссии. Завтра в Гродно хоть повидаюсь с Василем Быковым, а то совсем озверею.

Передай привет маме. И приезжай.

Г. Д.

21.12.68

Дорогая Галя!

Когда ты писала мне письмо из сквозной Белоруссии, я стоял на моточистке в Дакаре и разглядывал голые груди молодых негритянок — превосходные груди! Когда ты сидела под елкой в Новый год, я бултыхался между Сенегалом и Марокко на ночной вахте и большой шипучей волне. Когда утром ты вылазила из койки вместе с каким-нибудь вонючим московским пижоном, я подходил к Касабланке и лаялся с негром-лоцманом. 13.01 я вернулся. 23-го сдал судно и ушел в отпуск, т. е. в запой, который сменился смертью тетушки, ее похоронами, а потом гриппом, в котором я пишу тебе письмо, т. е. в койке я его тебе пишу. В пьяном мозгу мелькала у меня мысль слетать в столицу, но больно уж все ныне мерзко! Несколько раз я хотел позвонить тебе и сказать: «Садись в самолет, а я еду тебя встречать в аэропорт. Как прилетишь, поднимемся в ресторан». Но сейчас не помню, почему я это не осуществил. Скорее всего потому, что боялся отказа со стороны будущего кандидата каких-то вшивых наук, а отказы я не прощаю. Я делегат на Нюрнбергский съезд, который состоится 3 марта — тогда, очевидно, мы и увидимся, — при свете факелов, которые будут нести М. Алексеевы[20] и другие такие пареньки. М. б., я на этот парад и не поеду — от омерзения, хотя это та степень сукства, которая даже интересна.

Напиши мне, смогу ли я у тебя остановиться, если приеду на день-два раньше официальной гостиницы.

Обнимаю!

В. К.

26.02.70

Витюша!

Срочно пишу тебе, потому что завтра уйду в дела — в 10.30 уже начинаю смотреть фр. документашки, во вторник прилетают авторы — словом, ни строчки не про кино не смогу. Я за 5 дней в Ленинграде прожила целую жизнь, в которой вдруг казались непременными все эти люди — Мелина, ее загульная костюмерша Анна-Лиза, застенчивый воришка-грузин, который непременно должен подойти к столу на минуту, чтобы оплатить безумства великих и тем самым приобщиться к мировой культуре… Итак, я прибыла домой, «в огромность квартиры, наводящей грусть». Все вру. Очень мне радостно дома, смыла ленинградскую грязь (с трудом) и потрюхала к Шаумянам — хотелось скорей подарить цветные ленинградские кастрюли, а то они загромоздили огромность моей квартиры. Повеселила их своими ленинградскими приключениями и… начала будничную жизнь… В Москве морозно, солнечно и хорошо. В Переделкине, наверное, необыкновенно хорошо. Так что подавай заявление на путевку, раз ты можешь работать в домах творчества…

Хоть чуть-чуть приведешь здоровье в порядок (это вполне достижимо!) и будешь плавать еще 100 лет. Тебе оттого и кажется все таким неразрешимым, что ты просто нечеловечески устал. А на самом деле и через полгода ты сможешь уйти в свои океаны. Врачу нужно потихоньку показаться в Москве, попить микстурки, пописать в свое удовольствие. Опять отмахнешься, скажешь, дура-баба. Но ведь не зла же я тебе желаю! Все будет у тебя хорошо. К таким оптимистическим выводам я пришла совершенно окончательно, перечитав грустный-грустный, милый «Соленый лед».

Поклон маме. И спасибо вашему дому. У твоего коралла отбился кусочек веточки. Как ты думаешь, это не поубавит моего счастья?

Целую. Жду весточки. Засыпаю.

Г. Д.

8.03.70

Милый Витька!

Не хотела браться за письмо, пока не создам очередной опус. Но ярость свою должна на кого-то вылить, легче всего пожаловаться тебе, потому как ты далеко и я не сразу получу в ответ: «Сама дурочка». Только жизнь моя вошла в нормальную колею — редакция, больница (мама еще там), мебельная фабрика, французский язык, как меня уже пытаются выбить. Заснула я вчера сном праведника, обложенная монографиями о Гойе, в покое и удовольствии от соприкосновения с высоким искусством (я вообще с детства обожаю рассматривать портреты и все про них придумывать), от чистоты и тишины своего дома, оттого, что подушка холодна от крахмала и пахнет хорошими духами. Словом, находилась в приятности от всякой ерунды. Разбудил меня звонок. Валька (В. Ежов — киносценарист, соавтор В. Конецкого по фильму «Тридцать три». — Т. А.) с идиотским вопросом, что ты делаешь (12.30 ночи), Жалакявичюс (В. Жалакявичюс, литовский режиссер. — Т. А.) приехал на один день, и надо повидаться. Обругав его, я встала, оделась, намазала глаза (1.30 ночи). Но в общем, если нет серьезной причины, отказать Вальке я не могу. Во-первых, потому, что я — Ежов в юбке, как он уверяет, во-вторых, понимая, что для него это, пусть в малой степени, вопрос престижа. Он любит похваляться перед приезжими, что у него такой есть дом, где ему всегда рады, уют и т. п. Но, как выяснилось позднее, на сей раз похвалялся, наоборот, Витас. Оказывается, он Валю везет в дом к своей даме! Валька затаился, предвкушая развлечение, и прихватил еще девочку лет 24. Надо было видеть рожу Витаса, когда он увидел, как Ежов в брюках и Ежов в юбке упали друг другу на грудь и затараторили так, что уже никому здесь не было места.