Перегной - Алексей Рачунь

Впрочем, к чему предаваться грустным мыслям когда еще ничего не случилось. Да и выгляжу я сейчас — родная мама не узнает. Борода, загар, затрапезный внешний вид.

В общем эта часть подгорной Молебной была последним оплотом, прибежищем культуры и бомонда — так решил я для себя и покинул её, намереваясь обойти теперь часть Нагорную. Сделать это я хотел не со стороны парадной, не с ладных как один фасадов, а пройти, что называется, огородами. Сегодня, по программе тура у нас только ознакомительная экскурсия.

Выйдя в тыл Нагорной я обнаружил еще одну линию домов. Нагорная как—бы обособилась, выстроила дома по сторонам дороги, то есть образовала отдельную улицу. Фасады, смотревшие на Подгорную были лишь показухой, они создавали видимость  того, что обе части являются одной деревней. На самом деле Нагорная перенесла центр своей жизни на эту внутреннюю улочку. Здесь были и завалинки, и заборы пониже и вообще, признаков людской жизни было больше: бегали, загребая ногами пыль, курицы, рассиживались по заборам кошки, сохло белье. Мокрые лини песка на дороге указывали, что откуда—то носили ведрами воду. Людей, правда,  не было видно, так я и недалеко пока забрел.

Чувствовалось, что за мной все—таки наблюдают. Откуда—то из дворов, исподтишка, но присматривают за моими действиями, не зная как реагировать на мое появление. Пару раз мелькнула из—за штакетников любопытная детская голова, но тут же исчезла, подгоняемая хлестким шлепком.

— А я вас знаю, — вдруг раздалось из—за забора, когда я уже подходил к краю улицы. Я подошел. У штакетника, опустив очи долу, стояла та самая девушка, что подносила  мне ковш, когда я мыл руки перед разгрузкой Толяновой машины. Она держала в одной руке тяпку, а в другой пучок сорняков. Во всей её позе сквозило стеснение от того, что она не наряжена, и волосы выбились из под платка, и руки в земле. Заметив, что мой взгляд задержался на руках, она спохватилась, выронила тяпку и спрятала, очень естественным, почти детским движением, руки за спину. Потом, поняв видимо, что выдала свое смущение, взметнула руки к лицу, закрыла его, и поняв, что совершила еще большую нелепицу, собралась, степенно опустила руки вдоль тела, вся подобралась и подтянулась, гордо вздернула подбородок и поглядела на меня открыто, с вызовом.

Боже, что это были за глаза! Черные как маслины, в собольей опушке ресниц, расплескались они на точеном лице подобно бездонным, манящим, кружащим голову колодцам. Я пропал, это было ясно, сгинул в них как околдованный, но все же вырвался из оцепенения, когда налетевший внезапно ветер швырнул мне в лицо пригоршню тополиного пуха. Теперь я старался не смотреть в глаза, а пялился куда—то на подбородок. Точеный, с небольшой, чувственной ложбинкою подбородок, ниже которого, оплетаемая выбившимися из под платка локонами, палила меня  бронзой совершенных скульптурных пропорций  шея.

Теперь черед стесняться настал мне и со стеснением надо было что—то делать. Мы как будто обменялись с красавицей эмоциями.   Так опытные боксеры, издалека наносят друг другу пристрелочные удары. Впрочем, эту битву я точно проиграл. Я прямо сейчас безвольным кулем, как нокаутированный боец, был готов свалиться у ног незнакомки и поступить в распоряжение победителя. Спокойно, Маратик, спокойно — приговаривал я про себя. Это морок, Маратик, морок. Сейчас мы его шуганем вицей по крепкой попке. Но как я не хорохорился, чувствовал, — пропадаю.

— Во первых, здравствуйте, — для уверенности сунув руки в карман сказал я. Девушка потупилась, но ненадолго.

— Здравствуйте.

— Я Ммма… Виктор, — чуть было не проговорился я.

— А я Настя. Анастасия.

Мы чуть помолчали.

— А я вот тут прогуливаюсь, выбрался на пленэр, так сказать…

— А я вот траву полю.

— Благородное занятие. Преображаете, можно сказать, мир. Избавляете его от сорняков.

— Какие вы слова чудные говорите.

— Это я от стеснения. — Признался я.

Опять  возникло натужное, неловкое молчание, как на свидании вслепую. Мы оба не знали о чем говорить.

— А хотите я вам помогу. — Предложил я.

— Чего это? У нас мужики траву не полют.

— А я пополю.

Девушка засмеялась, заулыбалась было, но потом вдруг зазаглядывала мне за спину. Бровки ее озабоченно хмурились, улыбка сползла с лица.

— Мне делать—то все равно нечего. — Продолжал я не улавливая еще девушкиной перемены. — Дай, думаю, прогуляюсь, посмотрю как люди живут…

 — Посмотрел, ну и гуляй себе дальше.  — сказала девушка и убежала  вглубь двора.

Что поделать — женщины полны загадок. Я пожал плечами и продолжил путь. Кстати, голос… Не тот ли это голос, что тогда в бане, шептался с какой—то теткой. В тот раз, когда я впервые услышал?  Она. Точно она. Спасительница! И я решил, что обязательно отыщу Настю. Ну, чтобы высказать благодарность. Ну и просто… Поговорить.

Обогнув Федосовские постройки кругом, я вышел на косогор.  К той точке откуда три дня назад и начал свое путешествие по деревне. Тут уже мне все было знакомо, отсюда я, приходя в себя после болезни, уже многажды все осмотрел. Оставалось лишь спуститься вниз, к пруду и  этим  завершить экскурсию. Ловить рыбу и обдумывать увиденное.

Поразмыслить, если честно, было над чем. Что—то в этой деревеньке было странным, очень странным. И это меня настораживало.

— Что, Витенька, тянет тебя, гляжу, сюда. Не отпускает. — Знакомые мне полуутвердительные полувопросительные интонации могли принадлежать только Федосу. Я обернулся.

— Здравствуйте, дядя Федос.

— И ты не болей. Чего пришел?

— Да я мимо проходил. Гулял.

— Это как — гулял?

— Ну ходил, осматривался, дивился как люди живут. Чисто для себя, из любопытства.

— А, — наконец—то понял меня собеседник, — праздно шатался. Шлялся значит.

— Ну можно и так сказать.

— И чего видал?

— Да посмотрел как люди живут. В Нагорной части все так ладно, справно, а в Подгорной…

Федос улыбнулся комплименту.

–  Только вот не пойму, чего вы ото всех отгородились? — Продолжил я.

— Как отгородились? — не понял вопроса Федос.

— Ну обособились, улочку еще одну создали и получилась у вас деревня в деревне.

Федос нахмурился.

— Значит прошел по улочке—от?

— Прошел.

— И чего?

— Да ничего. Улочка как улочка. Белье сохнет, куры бегают.

— Видал кого? Говорил с кем?

— Да нет. Удивился еще — домов много,  а никого нет, как попрятались.

— Так, так. — Удовлетворенно закивал головой Федос, — значит не видал никого, ни с кем речи не вел.

— Да нет.

— Не врешь?

— Слушай, дядя Федос, ну чего мне врать, а? Да даже если бы и видал кого — чего такого? Будто никто в вашу улочку не ходит.

— Без нужды никто. — строго возразил Федос. — Да и ходят наши, односельчане. Оне хоть и антихристы, но свои. А ты пришлый, непонятно как народ мне взбаламутишь.

— Не волнуйтесь, дядя Федос. Я на ваш уклад, на ваших людей не покушаюсь. Никого я не видел, честное пионерское.

Было ясно что про разговор с красавицей Настей лучше не упоминать. Стал понятен и ее внезапный испуг.  Увидала Федоса — вот и убежала.  Держит их тут всех Федос в ежовых рукавицах и улочка эта потому и обособлена, чтобы исключить, по возможности,  все контакты общины с жителями Подгорной.

— И с Настькой не говорил?

— С какой Настькой?

Русло, в котором тек разговор, мне не нравилось и я решил отвести от этого русла   протоку в сторону:

— Баньку—то чего не поправили, — кивнул я головой на свое бывшее жилище?

— Чего? А, баньку—от? Обождать надо, потому и не поправили. А как ино? — Задурковал Федос.

— А чего ждать? Второго пришествия? Может я чем помогу, чтоб не шататься праздно.

— Нно! — взвился Федос, — ты про пришествие—от не балаболь, чего не знаешь. Чего бестолковкой своей не чувствуешь — молчи о том! Крамолу—от гони от себя, еретик!

— Извините, я просто спросил.

— Спросил, да устами в кал угодил!

— Все равно извините.

— Бог простит, — сердито буркнул Федос, — а мне уж тем более велено.

Он зашевелил бородой, забуркал, но сердился уже в напраслину, по инерции, сбавляя ход.

— Так отчего баньку—то не правите.

— Оттого, сыне мой, что ты в ей жил непутевый, а в тебе бесы! Отстоять баньку надо от духа твоего да от нечисти. А там уж, с божьею подмогою, и новую сладим.

— Какие бесы?

— Такие. Думаешь, мало в человеке бесов. Некоторым жизни не хватит, чтобы всех из себя исторгнуть. Живет человек вроде праведно, а одержим.

— А мои, выходит так, все из меня вышли и в бане жить остались. Навроде лешего.