Перегной - Алексей Рачунь

— Да нет, не потерял. Просто нету.

— А и ладно. У меня вот тожа нету. Да и ни у кого нету. Нашто оне. В их печать антихристова.

— В каком смысле? — не понял я.

 Старик, не обращая внимания на последний вопрос поднялся и поковылял прочь. А я остался в недоумении.

Второй раз он заговорил со мной также внезапно. Я как раз выходил из уборной и направлялся в баньку.  Федос опять материализовался, как ночной страх, из ниоткуда.  Вынырнул из вечернего тумана передо мной, и, не здороваясь заговорил:

— Живешь?

— Живу. — Сказал я  подаваясь назад.

— И живи, Витенька. И живи. Час придет, поговорим. Скоро он уже поди, час—от.

Эта полуутвердительная полувопросительная манера заканчивать внезапно начатый разговор внушала какую—то тревогу и вместе с тем, подавала какую—то надежду, как бы указывала путь. Интересная манера. Я никогда особо не интересовался психологией и всякими модными штучками типа НЛП, но мне показалось, что это что—то из арсенала подобных деятелей. Что—то сродни подготовки к трансу. Откуда только у деревенского, со старорежимных картинок—лубков, мужика такие навыки? Самородок поди какой, типа Григория Распутина. 

Часа значит будем ждать? Подождем, нам татарам все равно. Сил, чтоб какой—то серьезный рывок совершать из этой глуши все равно пока не подкопилось. Хватило б  пока на то, чтоб деревеньку—то всю обследовать. А то с пригорка таращиться уже надоело. А интересная, судя по всему деревенька!

Час—от, пользуясь терминологией Федоса настал нескоро. Несколько дней я провел в ожидании наступления этого часа, а его все не было. Силы мои постепенно накапливались и требовали применения. Но поскольку путь мне на двор, где велись всякие хозяйственные дела был заказан, так что ни дров помочь наносить, ни воды, ни еще чего по хозяйству я не мог, выход был  один, применить их вовне.

В отличие от Федосовского подворья ходить на улицу мне не возбранялось, прямого запрета, во всяком случае, не было.  А любознательность  давно уже туда манила. Правда  что—то подсказывало, что радушный мой хозяин — спаситель и кормилец Федос со домочадцами своя  не очень—то и одобрит  такой мой поступок. Но, что не запрещено…

Вид от калитки, с пригорка, был великолепен. И хотя  я  им уже не раз успел насладиться сидя сиднем на завалинке, но сейчас в нём было что—то особенное. На смену бескрайней небесной сини пришла облачность.  Облака, надвигались строем.  Дойдя до деревни они перестраивались, сгущались и уплотнялись в своеобразный кулак, занесенный над миром как кара за грех.  Ветер усиливался и поддавал свежести. Шум его пророчил расплату.   

По всему — намечался дождь. Тучи, наползавшие на долину, тенили пруд, и там, где тень на воде сталкивалась со светом, золотилась узкая, сияющая, выгнутая наподобие серпа полоска. Она дрожала и переливалась, но не меняла своих размеров и очертаний, а только равномерно, по всей длине отодвигалась по мере наползания тени.

Казалось, что какая—то невидимая армия, да что там армия,  армада сил тьмы надвигается на мир.  А ей противостоит  жидкий строй светлых сил. Вытянувшись в тонкую цепочку, сияя  панцирным златом, крепко держит строй оборону, не дает прорвать ни центр, ни фланги. И отступает, как перед неизбежностью, организованно, обреченно, но не сдаваясь. В полной уверенности в своей правоте, в полной уверенности в правильности своей задачи. С полным пониманием того,  что и власть надвигающейся тьмы,  и сила её не вечны. Не вечен будет и её грозный и мрачный, с  тупым упорством насаждаемый порядок.

Строй держался, теснясь к берегу, а вперёд него, как тыловой обоз, суматошно драпала, вытягивая  длинные шеи, стая гусей.

Тучи подпирали свой авангард, теснились сзади, насаживались, уплотнялись. Им мала была скорость первых и они давили на них, перли со всей своей дури. Я уже видел это когда—то. Когда—то очень давно. И я вспомнил слово, которым называется такое движение — давка.

Воспоминание  больно шарахнуло меня по сердцу и по вискам, и, не задержавшись и с пол мгновения, страшным грохотом отозвалось в ушах. Я опять чуть не рухнул без чувств, опять сознание мое чуть не покинуло меня,  оставляя одного среди безумных потусторонних плясок и полетов, но я устоял. Внезапный порыв ветра  едва не сбил меня с ног, но я удержался. Ветер швырнул мне в лицо горсть песка, как оходил плетью. В меня  начали впиваться  редкие холодные капли, за которыми уже вовсю поспевали  струи.

Это была гроза. Давка туч обернулась молниями и громом,  и с неба пластануло, как из сорванного напрочь крана.

Золотистый серп отступающих сил света исчез. Он был уничтожен ядрами капель, как неприятельской артиллерией. Меня тоже бомбило, но я не уходил. Я стоял, задержав дыхание  и был заворожен этим впечатляющим зрелищем — борьбой сил природы, борьбой света и тьмы. Воздух, насыщаясь озоном бил меня в грудь, толчками прорывался в мои легкие, всасывался в кровь, растворялся там, расходился по всему телу. Этот воздух возвещал что—то новое, как возвещает природе обновление долгожданный дождь.

А дождь вдруг ослаб и окосел.  Его темные капли  засверкали, засияли, зазолотились. А после, прямо по центру пруда, неожиданно,  неимоверно ярко  засиял золотой  диск. Он расширялся во все стороны и гнал, гнал темноту к берегам. Теперь уже тьма отступала.

Я поднял глаза вверх. В заволокших небо тучах как в обмякших без ветра парусах светилось солнце. В темном почти черном полотнище зияла огромная прореха, в котором, как раскаленное ядро, умещалось светило. Оно  жгло, палило,  уничтожало темный, в полнеба парус.

Его края багровели и плавились, и наконец осыпались ворохом обожженных лохмотьев.   Солнце выходило на авансцену. Выходило напористо и самодовольно,  как поддатый провинциальный актер.

Представление было невероятным. Не в силах более ждать антракта  я набрал полную грудь воздуха, выдохнул, замер на секунду, и подался в перед, готовясь сбежать, нет, слететь косогора, к пруду. Туда, где на моих глазах только что разыгралась короткая, но удивительная и волнительная  сцена битвы. Я желал закидать  труппу цветами. Мне необходимо было вознаградить участников аплодисментами. Да мне просто, в конце концов, нужно было выплеснуть восторг. Я набрал воздуху побольше, привстал на цыпочки, раскрыл руки и собрался взлететь. Секунда — и я буду парить над этим великолепием!

— Поди собрался на сочную травку, Виктор? — вкрадчивый слащавый голос Федоса дернул меня назад, как  привязанного невидимой веревкой.

Во мне все угасло.  Восхитительные краски померкли и смылись, как пыль после грозы. Впечатление ушло куда—то внутрь, духоподъемный порыв иссяк. Опять этот дедок подкараулил меня. Подкрался,  ни здрасьте, ни до свиданья и завел свою вечную балалайку. Опять эти полувопросительные полуутвердительные интонации. Я даже не оборачиваясь вижу чуть заметную ухмылку на его строгом,  с дурнинкой лице.

— Да вот, решил, — стараясь не выдавать досады заговорил я, — пора бы исследовать мне окрестности.

— Обожди малёхо, успеют они, окрестности—от.

Я молчал. Молчал не от того  что не знал что сказать, а выжидал паузу.

— Вот сделал я, дело, Витенька, по всему угодное, правильное дело. Тебя спас и выходил. Не бросил, не покинул, другим людям не отдал, а пригрел у себя и за жизнь твою боролся. Не только уходом одним и заботою, но душою своею денно и нощно за тебя радел.

— Я благодарен вам по гроб и никогда доброты вашей не забуду. Честно.

— Обожди, не перебивай, дай доскажу. И видел я как жизнь приходит в тело твое, и как заживают  раны твои,  и как станешь ты опять человеком, а не чуркою беспамятною. И радость от этого была мне.  Ибо нет большей радости, чем сохранить и спасти хотя бы одну человеческую жизнь.

Федос утер рукавом глаза, как будто смахнул  набежавшие слезы,  и продолжил:

И одно только меня тревожило — не была моя радость чистою аки слеза, что катиться из глаз не с горя, но от сиянья света. Мешалась грусть с радостью  моею. Отчего же я грустил, Витенька, глядя как ты выздоравливаешь, как ты  поправляешься? Оттого, милый ты мой свет, что знал я, твердо знал — я спас жизнь, я спас человека! Но какова эта жизнь была до спасения и какова она будет после — того мне ведать не дано. Ибо жизнью управляет душа, а что за душа у болящего путника — до сих пор для меня потемки. Есть ли она вообще, какова она, к чему она стремится — вот крайний для меня, Витенька, вопрос.

Мне конечно вспоминались, и вспоминались не раз, слышанные мною в бреду странные разговоры Федоса с кем—то, об антихристе, о спасении, о каких—то странных знаках. Да и обмолвка Толяна—Мироеда о староверах тоже многое проясняла.