Перегной - Алексей Рачунь

— Дай сигаретку. — Набравшись смелости все же попросил я мироеда.

— Выеби Светку. — Тотчас, заржав, ответствовал водила.

По тому, как он мгновенно ответил на вопрос выходило, что не я один, а пожалуй, что и все обращающиеся к нему с подобной просьбой люди получали такой же ответ. Классический все же он мироед, у такого снега зимой — тряси не тряси накладными,  не допросишься.

— Светка заболела — тебя ебать велела! — Огрызнулся я на водилу. А фигли, мы тоже не пальцем деланные.

Ответом мне было задорное гоготание.

— Может тебе еще легкие напрокат дать? — Проржавшись спросил водитель. — Кури, что уж тут, раз напросился.

Мы куда то ехали по извилистой, петляющей то по полям, то по перелескам дороге. Вот ведь — сидел на взгорке, ждал неведомо чего, думал я пуская в приоткрытое окно ароматный дымок, и явилось мне это «неведомое что», а вместе с ним и «неведомое чмо», не таким уж и чмом в последствие оказавшееся. Теперь это неведомо что, везет меня неведомо куда и ведь, что самое интересное привезет. Сказка просто какая—то. В самом начале своего путешествия, я помниться смотрел на разметку дороги, и представлял себе что это нить Ариадны. Теперь и разметки нет, да и  нить уже не раз оборвалась и запуталась. А клубок и вовсе сгинул. А я все куда—то бегу. Куда? Да все туда — неведомо куда.

Вскоре мы свернули с асфальтовой дороги на проселочную и вот — тут то и начались настоящие испытания для грузовичка. Он подскакивал на рытвинах, взмывал над дорогой и приземлялся, будто бы содрогаясь всем телом, потом на секунду замирал, и продолжал движение, отплевываясь пылью из под колес. Пару раз ему даже пришлось одолеть вброд ручей. Солнце уже давно прошло зенит и и начинало крениться на борт.

Грунтовая дорога исчезла совсем, но водитель, держа в уме какие—то метки смело свернул в рощицу. По лесу шла едва наезженная колея. Ветви теперь хлестали по кабине и по кузову, лезли в лобовое и боковые стекла, царапались об обшивку. Грузовик ухал как филин, продираясь через чащобу, забираясь по ней куда—то вверх и вбок. Каждый раз, когда водитель крутил вполоборота руль, правя грузовичок в самое сплетение веток, мне казалось, что все, приехали, сейчас—то уж точно дорога закончится, но в последний миг ветви расступались и мы продирались дальше и дальше. Грузовик наш рычал, кряхтел, тужился из последних сил и тогда, когда мне показалось, что уже совсем ему конец, что сейчас и настанет тут его смерть, он, вывернув последний раз из—под колес кусок земли  вдруг выкатился на вершину горы, к которой так отчаянно, с отдачей всех без остатка своих лошадиных сил, лез.

Деревья отпрыгнули в стороны и дивная картина распахнулась передо мною. Внизу, как в кино лежала вечереющая долина, по которой раскинулось большое село. В одной окраине села серебрилось огромное, чеканное от ветерка, блюдо пруда, в другой оплывшим пряником кривилась деревянная башенка. Село лежало прямо, вытянувшись как струна, в одну длинную улицу. Позади села были живописные луга, по которым бродили не менее живописные, хоть сейчас на холст, стада и заходящее солнце ласково ершило по холке все это великолепие. Окруженное невысокими, плосковерхими горами село поражало идиллическим спокойствием. Без сомнения — это было самое красивое место из виденных мною, самое мироустроенное, самое идеальное. Все в нем было ладно, подогнано и пристроено. Все было со смыслом и уместно.

— Вот она, Молёбная, красивая да? — спросил меня водила и стал осторожно, цепко держась обеими руками за баранку, вести грузовик вниз.

— Красиво, — ответил я, — а что это?

— Молёбная, говорю же. Деревня такая. Люди тут живут, но не как все, а наособицу. Ну да сам увидишь. А мы им везем гостинцы.

— Что за люди? Староверы что ли? — Догадался я.

— Ну, можно сказать и так.

Вот это да — староверы! Не думал не гадал, что когда нибудь увижу их живьем. Нет, я конечно знал, что в наших краях есть раскольничьи селения, но почему—то мне это казалось такой же сказкой, как  предания о снежном человеке и звере—мамонте.  Что—то из области истории,  в сухом остатке нынешних дней от которой сохранились лишь разрозненные пыльные экспонаты, аккуратно собранные, описанные, выставленные на витрине музея под строгим оком присматривающих старушек. И тут бац — оказывается — экспонаты—то живые, здравствующие и без всякого надзору, вне музейных стен  спокойно себе  живущие. Вон — коровок пасут, рыбку в пруду удят. И недалеко от людей забрались, совсем рядом, в пределах полудня езды от города. Но место—то как выбрали. И не подберешься. Знать не будешь, ни за что не догадаешься.

Я приготовился увидать суровых мужиков с лопатными бородами, в кафтанах до пят,  подпоясанных бечевой, поминутно осеняющих себя двуперстием, но ничего такого пока не видел, хоть и таращился во все глаза.

Мы меж тем  проехали  башенку и наш транспорт теперь погромыхивал, бряцал всем своим немощным телом вдоль улицы. На первый взгляд деревня как деревня.

— Что, староверов выглядываешь? — спросил меня мироед. Ну ещё увидишь. С непривычки—то оно неприятно. Вроде как и нелюдь ты для них.

Но тут и обычных людей полно. С пол села наверное. Ну  к ним, как к смраду, староверы притерпелись, а ты чужой, так что по первости молчи, по сторонам в открытую не пялься. И не дерзи. Они того не любят. Ты — чужак. — наставлял меня «мироед».

— А ты не чужак, тоже ведь поди пришлый?

— Я—то? Я из этого села  родом. Только рано отсюда уехал. Эх, да чего там! — с какой—то непонятной горечью протянул водила. В общем ты понял, тихо себя веди.

Странный дядечка, думал я про себя, сначала чуть не убил, потом сменил гнев на милость. Теперь вот староверами запугивает, смотреть на них не позволяет. Как—то сложно все…

— Ну вот, приехали. Сейчас выгружаться будем.  Ты, короче, покуда сиди в кабине и носа не суй. Сиди скромно. Сейчас выйдет хозяин, я с ним перетолкую. А потом пособишь мне мешки сгружать, сами они сгружать не будут, про это я тебе потом объясню.  Помощь твоя —  вроде как плата будет, услуга, за то, что я тебя подбросил. Ну а после решим, как далее с тобой поступить.

Тут явился хозяин.  Мироед, потирая руки и вывалился из кабины на улицу.

Любопытство распирало меня, и несмотря на запрет я косился на мироедова собеседника. Издалека — мужик как мужик, крестьянского  вида: лысина, рубаха, штаны. Прямая широкая спина, во всем облике присутствует эдакая кряжистость, основательность и чисто крестьянская хитрожопость.

Мироед переговорил о чем—то со стариком и они оба пошли к машине. Я все также, повинуясь инструкциям, сидел в кабине, курил и старался не казать носа.

Наконец водила замахал мне руками, мол выходи.  Я с готовностью последовал его призыву, ибо ноги от долгого сидения у меня затекли, а зад  и вовсе превратился в  суповой набор из костей.   Каждая кость терлась о другую и  терзала жидкую плоть.

Едва я ступил на землю, как боль в ноге дала о себе знать.  Я скривился, но грозный окрик бородача привел меня в чувство:

— Срамную пыхалку—от, свою, выкинь, тебе говорю, антихрист. Чай к людям идешь, а не к чертям в преисподнюю, чтоб табачиной аки серой дьявольской вонять.

Я стушевался, а суровый бородач без перехода переключился на мироеда:

— Онотолий, ты кого это привез?

— Путник ко мне прибился, дядя Федос. Пристал — банный лист чисто.

— А сюда пошто его привез?  Или мало у нас своих антихристов?

— А куда его везти. Он, говорит, бежит.

— Ну, бежит? От кого же это он бежит—от?

— А от себя, говорит, бежит, от себя  бежит, сам себя догоняет.

Бородач нахмурился, и стоял, задумавшись, весь смурый и мрачный теребя в ладони бороду.

Ладно, путник, —   наконец изрек он, коли прибился, так помоги—ко  разгрузить машину—от. А я пока подумаю, может ты на что и годный.

Толян уже откидывал борт и собирался лезть в кузов. Меня конечно несколько удивили слова про мою «годность», как—то это попахивало невольничьим рынком, что ли, но делать нечего, надо было помочь.

— Да погоди—ко. Руки—то свои срамные, табачищем  вонючие, вымыть надо. Не антихристов ведь груз таскать будешь.   Эй, там, ковш несите с водою. Да не из дому берите, чего поганить—от, а в сарае есть ржавый, в его воды налей из кадки огородной  и неси скорее.

Вскоре молодая девушка с убранными в платок волосами, потупив взор и опустив голову, смотря себе под ноги принесла ковш с водой. Я протянул руки, но странный дед сердито вырвал у неё из рук ковш.

— Сам  полью. В избу ступай.