Перегной - Алексей Рачунь

Он зашевелил бородой, забуркал, но сердился уже в напраслину, по инерции, сбавляя ход.

— Так отчего баньку—то не правите.

— Оттого, сыне мой, что ты в ей жил непутевый, а в тебе бесы! Отстоять баньку надо от духа твоего да от нечисти. А там уж, с божьею подмогою, и новую сладим.

— Какие бесы?

— Такие. Думаешь, мало в человеке бесов. Некоторым жизни не хватит, чтобы всех из себя исторгнуть. Живет человек вроде праведно, а одержим.

— А мои, выходит так, все из меня вышли и в бане жить остались. Навроде лешего.

— Все не все, но верно говоришь, какая—то часть осталась.

— А вы их молитвой, дядя Федос… Чего ж баньку рушить.

Федос опять засердился — ты мне еще посоветуй, советчик. Нам в вере нашей даже из одной посуды с мирскими пить нельзя, а тута баня. Без тебя ино разберусь.

Мне опять пришлось извиняться.

— Где приютился? — Теперь уже Федос сменил разговор.

— А тут неподалеку. Внизу под горочкой, у пруда. У мужиков в вагончике.

— Это у антихристов штоль? И зелие с ними пьешь?

— Ну у антихристов, не у антихристов — я того не знаю, а люди добрые, незлобивые. А зелие… Угощают, чарку поднесут — так выпью.

— Ну, коли так, то уж извини. Чарку тебе поднести не могу. Нам этого не можно. Ты вот что — не ходи в нашу улочку, не мути людей.  От греха, прошу, не ходи.

— А чего народ? Я тоже,  между прочим, народ… Нет, ну если вы просите.

— Прошу. В том—то и дело, что ты — народ, а они люди.

— А есть разница?

— Конечно. Народ,  на Руси—от, он в древлем благочестии Богоносцем был, разумеешь?

— Не очень, если честно.

— Призван был Господом нашим русский народ быть апостолом. Посланником воли божией  и во славу Его,  для других народов. Весь народ  был наделен Им одной душой. Общинной. Особая Благодать Божья снизошла не на отдельных людей, как  на апостолов Христовых, а на весь мир русских людей. Призван он был, аки апостолы, но весь разом, всем миром, всей мирской душой на особое служение. Разумеешь?

— Не очень, но начинаю понимать, очень интересно излагаете. А почему ваши люди тогда не народ?

— А потому, Витенька, что во времена Никитки—Патриарха искусился народ дьяволовым наущеньем, отпал от веры древней, отринул её и принял веру сатанинскую, веру антихристову. И теперь вся душа мирская, частичка коей в каждом живет, находится под его, антихристовою,  властью.

— Ясно. А вы, значит, от мира отгородились и свои души сохраняете?

— Правильно разумеешь.

— И мою душу вы, значит, спасти хотите?

— Опять верно мыслишь?

— Дядя Федос, не вдаваясь в подробности, каким способом вы это делаете, спрошу — как вы мою душу отделите от общей, надлюдской души всего народа?

— Таинствами. Таинствами, Витенька.

— Таинствами? Так я крещен в младенчестве.

— А ты покайся! Хотя и крещение твое в дьяволовой купели. То вера не истинная, не древняя, ну да не в том дело. Ты покайся поначалу во грехах во своих.

Федос бормотал еще что—то. Бормотал убедительно, как будто бы ввинчиваясь в мозг и душу вязью красивых, но маловразумительных слов. Бормотал нескончаемым потоком, постоянно предлагая разные решения и заменяя их на новые, так, что разум уже чувствовал утомление. Он действовал точь в точь как гадалка на торговой площади — не отпуская внимание ни на шаг, стягивая его в паутину слов и размытых смыслов.

Но я вспоминал. Вспоминал что—то из обществознания в школе, что—то из проповедей, на которые меня брала матушка в далеком детстве. И эти воспоминания о доме нахлынули на меня особенной, домашней теплотой и помогли вырвать разум из тенет.

— Дядя Федос, разреши вопрос?

Федос, на полуслове прервав речь, опешил.

— Я когда при смерти лежал, ты как, соборовал меня?

— Чего?

— Елеосвящение творил надо мною?

Федос смутился, но ненадолго. Передохнув буквально мгновение он собрался мыслями и вновь повел повествование. О греховных мыслях, коими успела наполниться моя душа с тех пор, как я пришел в себя. О душе — вместилище греха. Об отпадении от веры и приходе антихриста. Он еще много чего говорил, но был уже неубедителен. Не то, чтобы я уложил его убойными аргументами в богословском споре. Просто с меня  как бы слетели шоры некого гипноза.

Мы еще поговорили, о том и о сём, а потом расстались. Как напутствие, я получил на прощанье совет не заходить более без нужды на Федосову улочку. Хотя я бы с удовольствием назвал её Настенькиной. 

5.

К вечеру похолодало. Добытчики что—то задерживались, а может, в кои—то веки, вернулись в семьи. Я палил костер и предавался одиночеству. Оно и к лучшему. Самогон уже надоел и пустопорожние разговоры, то да потому, тоже. Можно было раскинуть на досуге мозгами. И тихий вечер  и треск поленьев в костерке — все этому способствовало.

Не давала мне покоя странность деревеньки. А что именно за странность — я понять не мог.  Ни загадочный Федос, ни его живущая наособицу община под эту странность не подходили.   Что странного в том, что некая секта живет по своим, особенным  законам.  Это придурь, блажь, непостижимое нечто, в конце концов. А тут дело было не в этом. А в деревеньке. Какой—то неуловимый штрих отсутствовал в её облике. И из—за его отсутствия казалась деревенька слегка ненастоящей. Я стал мысленно перебирать в памяти, минута за минутой, дворик за двориком, всю свою экскурсию.

Пруд. Косогор. Две части деревни. Развалины фермы.  Обособленная отдельной улочкой Нагорная.  Что еще примечательного в деревне? Еще раз пруд, дома, ферма. Школа. Точно — школа, вот что интересно в деревне. Но на странность, убей, не тянет. Деревня не сказать чтоб уж маленькая — дворов под сотню, а то и более, школа скорее обычный признак населенного пункта, такой же как… Точно! Кладбища нет в деревне, погоста! Кладбища я нигде не видел, ну, может и внимания не обратил. Как без кладбища—то? Должно быть оно где—нибудь в леске кладбище, в рощице. А к кладбищу какая—никакая, а церковка, часовенка должна прилагаться.

Я вспомнил что где—то слыхал, будто отличие села от деревни  в том, что в селе есть церковь, а в деревне нет. Молебная вроде как деревня. То бишь по статусу ей храм не положен. Ну это как посмотреть. Во—первых деревенька—то особенная, староверская, во—вторых название у неё больно уж говорящее — Молебная.

Я еще посидел, поперебирал мысли, поприкладывал их друг к другу так и сяк, поприставлял. Более ничего странного не обнаружилось. Да и того, что было с лихвой хватало. Бутафорская какая—то деревенька — с одной стороны староверы, с другой — алконавты. Вся связь с городом через мутного барыгу Толяна. Кладбища нет, церковки нет. Как душевные муки утоляют в таком случае староверы — непонятно. Алконавты, те, ясное дело утоляют самогоном, а вот где берут — тоже вопрос. Сами гонят — из чего? В общем одни вопросы. С тем я и отправился спать.

Ночью приморозило так, что я заподпрыгивал. Крутился, крутился на своих жестких нарах, пытался заснуть, но холод, с упорством насильника, лез под складки одежды и оглаживал меня своими жесткими пальцами.

Не в силах более терпеть капризы природы я вылетел на улицу. Плотный туман стоял над прудом, белесо—сизый, тяжелый, холодный. Он уже начал вытягиваться к косогору, протягивать свои вязкие щупальца к деревне, намереваясь, как ночное чудище, поглотить её. Он действовал не спеша, как действует ночной тать, как действует матерый хищник. Без спешки и суеты он  окружал добычу, готовил силки и сети, чтобы потом разом схватить и сковать, по рукам и ногам, ничего не понимающую жертву.   Подчиняя стремительному напору лишить её и силы и воли к продолжению борьбы.

Деревня, похоже, и не желала сопротивляться. Её жители укутывались потеплее в одеяла и спали  мирно и безмятежно. Поутру никто из них и думать не будет в лапах какого зверя они оказались. Ни «антихристы» из Подгорной, ни «Христосики» из Нагорной — никто не ведал о звере, что растекался сейчас по улицам,  и ласково, почти любовно оглаживал сейчас щупальцами их дома. Так наверное гигантский спрут оглаживает своими присосками остов давно потопленного им корабля, твердо зная что никто из его экипажа уже не выберется из мрачного и молчаливого плена океанских глубин. Не знали этого и в деревне: ни те кто истово пропивал свою душу, ни те, кто не менее истово её спасал. Каким бы ни был их будущий день — они уже все пропали, как рано или поздно исчезает в природе все, от городов и цивилизаций, до росинки на лепестке цветка.

Мне же, что до спасения души, что до её пропажи было как до Китая в не самой удобной эротичной позе. Меня это просто не беспокоило. А беспокоило меня сейчас спасение тела, ибо тело замерзло и окоченело, скрючилось и скрутилось как брошенная на лед рыба. Нифига здесь утреннички. Так я долго тут не протяну.