В глухом углу - Сергей Снегов

— Неплохо заверчено, — проговорил Курганов, качая головой. — Итак, наши дети мало приспособлены к трудностям, ибо мы же оберегали их от трудностей. Ладно, как отец возражать не буду — сам виноват. Но как руководитель стройки замечу, что с детишками нашими работать труднее, чем было с нами.

— Тебе кажется, Василий Ефимович. Обман памяти.

— Никакого обмана! Не раз сравнивал рабочих, которые приходили на строительные площадки лет двадцать пять назад и нынешних. У тех образования было поменьше, а хватки — побольше, а насчет бытовых капризов — нуль!..

— Опять ты о старом! Пойми, у того восемнадцатилетнего за плечами было уже года четыре трудового стажа, а если брать помощь родителям в семье, так и больше, а у этого ничего, кроме школы. Для сравнения с ними бери нас тридцатилетних, и тогда ты увидишь, что переход от удобства жизни с родителями в самостоятельное существование у них труден, прямо до переломов психологии, зато они быстро приспосабливаются, мужественно борются.

— Поглядим их приспособленность попозже, когда завоет на все голоса старуха-пурга. Боюсь, многие, очень многие навострят лыжи.

— А я уверен в них. Я присматриваюсь к ним, хочу их понять и вижу — в общем, неплохое выросло поколение, мужественное, умное, честное, гордое, не сгибающее ни перед кем спину…

Курганов остановился перед Усольцевым и закричал:

— Да так ты, с этой твоей философией, дойдешь до того, что Сашку Внукова оправдаешь — горд, прям, шапки не ломит, на спину другим садится!..

— Зачем утрировать? Сашка — тунеядец. В семье не без урода. Такие долго еще будут попадаться. Но раньше этого дрянца бывало куда больше, вот чего ты не хочешь видеть. Вспомни наше поколение — сколько встречалось пьяниц, больных, уродов, паразитов, сколько пускалось в воровство! Где он ныне, этот отсев? Нет теперь такого социального бедствия среди молодежи — пьянства. А на старых твоих стройках сколько выхлестывали хмельного? В воскресный вечер по поселку не пройти — пьяные орут, в переулках пальто сдирают, редкий выходной без поножовщины… У нас же за эти два месяца ни одного случая воровства, ни одной драки, Василий Ефимович!

Курганов не хотел сдаваться.

— Ты о пьянстве и поножовщине, а я вспоминаю другое. Как мы жили политикой, общественной жизнью, международными событиями! Собрания наши — за полночь, речи — огонь, в кино не ходили, чтоб собраний не пропустить. Где все это?

— Ну, международная жизнь их тоже интересует, — возразил Усольцев, вспоминая свои беседы с Васей. — Когда большие переломы событий, они загораются не хуже нашего. А если не так увлечены текущей политикой, тоже понятно — мы жили в антагонистическом обществе, кругом бушевала классовая борьба, политика вторгалась в жизнь, была главным в жизни — как же мы могли ею не гореть? Надеюсь, ты соглашаешься, что классовой борьбы у нас нет? Почему же ты свои старые, эпохи социальных антагонизмов, привычки упрямо тянешь в наше гармоничное в целом общество? Зачем ты их лепишь к новым обычаям, как горбатого к стене?

Курганов озадаченно смотрел на Усольцева. У него не хватало аргументов для спора. Уже не раз Усольцев бил его неопровергаемыми доказательствами, видимо, так получится и сейчас. Именно за это качество — быть предельно строгим и объективным — и ценил Курганов своего более молодого друга, хоть нередко и злился, если приходилось отступать в серьезных словесных перепалках. Усольцев, собранный, готовился и дальше отражать логикой любые выпады Курганова.

Курганов пытался зайти с другой стороны.

— Ну, хорошо — нет классовой борьбы… Но ведь и на собраниях наших не отгремевшая давно классовая борьба, а то, что печет сегодня — задачи строительства коммунизма. Почему же такая инертность к ним — сегодняшним нашим проблемам? Танцулька в клубе — полно, новая кинокартина — не пройти, а на комсомольское собрание — еле-еле половина, остальные валяются в кроватях или парочками шляются по лесу. Почему, я тебя спрашиваю?

На это Усольцев ответил не сразу.

— Сказать по-честному, я тоже иногда недоумеваю. Стараюсь проникнуть до корней, какова природа нашей молодежи — многое темно… А что до собраний, так, может, мы плохо их организуем? Секретаря бы комсомольского сменить — очень уж пассивен.

— Смени секретаря, не возражаю. Подыщи энергичного паренька. Встряхни молодежную организацию. Я не об этом, пойми! — настаивал Курганов. — Можешь ли ты поручиться, что после такой реорганизации общественная жизнь забьет ключом?

— Не могу, — честно признался Усольцев. — Надеюсь на это, а поручиться — не берусь. Говорю тебе, многое в нашей молодежи мне самому темно…

6

Саша гордился своим мужественным поведением у начальства. Он с наслаждением повторял каждое слово беседы. Виталию даже помыслить было страшно, что такой разговор мог произойти. Вечером в комнату вошел Вася и угрюмо спросил, все ли выйдут завтра? Саша, вскочив, попросил Васю убираться своим ходом, пока не вышибли. Виталий, не глядя на Сашу, пообещал выйти на работу. Семен все больше хмурился.

— Брось, Саша, говорю как товарищу. Поволынили, хватит. Не силой же тебя тащить!

— Не твое дело, понял? — обрезал его Саша. — Не лезь, куда не просят. Ты здоровый, а я отчаянный! — Не выйдет, если силой!

Георгий вернулся за полночь, когда все спали. Утром Семен, сохранивший солдатскую привычку быстро подниматься, оделся раньше и собрался уходить, но его задержал Георгий.

— Прихвати Сашка, Семен. Он без помощи не может. — Георгий подошел к брату и потрепал его по плечу: — Солнышко проснулось, Сашок. А может, не солнышко, а пурга, но дети в школу собираются. Не прозевай случая быть аккуратным.

— Отстань, Жорка! — со злобой сказал Саша. — Я теперь полный отказчик от работы. Никуда из комнаты не выйду.

Георгий ласково наклонился над ним.

— Не клевещи на себя, Сашок, — выйдешь. Сам же знаешь, что выйдешь. Одно лишь пока не ясно — на ногах пойдешь или на руках вынесут? В ближайшие три минуты определится…

Саша глядел на него, как затравленная крыса.

— Жора, не лезь! Драться буду!

Георгий весело кивнул головой.

— Дерись, дерись! Отстаивай самостоятельность. Между прочим, две минуты уже прошли.

Саша стал подниматься. Георгий снова потрепал брата по плечу:

— Так-то лучше, Сашок. Новая жизнь требует жесткой дисциплины. Последняя минута кончилась, забастовка — тоже. Желаю успеха в борьбе с нормами. Как там прислужник моих вещей? Не забыл, что ему относись брюки на работу?

Виталий вскочил, не дожидаясь, чтобы у него с Георгием повторился такой же разговор, какой произошел с Сашей. Семен подождал их, и они вместе зашагали на участок.

В этот день Виталий работал машинально — брал кирпич, пристукивал его, заделывал раствором. Мысли его метались вдалеке от того, что совершали руки, и, может, от этого рукам стало легче — хоть нормы он и не выбрал, но почти подобрался к ней. Виталий остался безразличен и к собственной хорошей работе. Он не ответил Леше, издевавшемуся над неудавшейся забастовкой, не заговаривал с девушками. Проходя, он толкнул нечаянно Лену.

Она зло сверкнула глазами. Все знали, что лучше ее не задирать, она не спускала парням грубости. Лена сказала, словно выстрелила:

— Мог бы и извиниться!

— Извини, — ответил он так уныло, что она удивилась.

Светлана догадалась, что его убитый вид и старательность к работе — от страха перед наказанием за вчерашний невыход.

— Ты не тревожься, — сказала она. — Прораб обещал, что происшествие замнут.

Виталий хотел ответить, что вчерашнее происшествие его не заботит, все эти отказы от работы — пустяки в сравнении с трагедией, разыгравшейся с ним лично. Он хотел сказать, что ни до него не было, ни после него не будет человека, попавшего в такой невероятный переплет, в каком очутился он. Он прослезился, подумав о безмерности разразившегося над ним несчастья, и отвернулся, чтобы Светлана не увидела слез.

— Я не тревожусь, просто нездоровится.

Несколько минут Виталия одолевала дикая мысль, сгоряча она показалась убедительной — пожаловаться начальству или в комитет комсомола, что Георгий завлек его в опасную игру, воспользовавшись его неопытностью. Но потом он сообразил, что карты его, а не Георгия, тот докажет, что и игру предложил Виталий, и сам ставил вещи против банка, и расписки на будущую зарплату писал добровольно. Такие жалобы добром не кончаются, с Георгия, как с гуся вода, а месть он затаит. У этих людей строго, раз проиграл — плати! В колонии ему пришлось пострадать, пока он выплатил проигрыш, он поступит со мной так же, как с ним поступили, а нет — жестокая расплата, по всем их воровским законам! Виталий содрогался, представляя, как нож распарывает ему живот, это было скверное ощущение.