Смерть с отсрочкой - Крис Хаслэм

— Ты убил моего отца! — вопила женщина.

— Каким образом, я тебя спрашиваю? — прошипел мужчина. — Я с тобой был. Он был жив, когда мы уходили, и мертв, когда вернулись. Я никак не мог его убить.

— Не мог? Свинья! Ты годами его убивал. Убивал…

— Предупреждаю, не произноси это слово!

— Ну и что тогда будет, убийца? Меня убьешь? Меня тоже убьешь, чтоб завладеть гостиницей?

Истерику прекратил удар открытой ладонью по мягкой коже, и, прежде чем Сидней успел оторваться от двери, створка распахнулась, свалив его с ног.

Гваделупе Серрано Сунер, одинокая, симпатичная, хоть отчасти зависящая от косметики женщина сорока трех лет, остановилась над рухнувшим старцем, уткнув в широкие бедра руки-окорока.

— Подслушиваете под дверью, сеньор?

Дверь снова открылась, ударив Сиднея в бок, когда он пытался принять достойное положение. Дядя Пепе с горевшей от пятерни племянницы щекой на миг задохнулся и поспешно бросился поднимать его.

— Сеньор, — пропыхтел он, — я страшно виноват перед вами! Знаете, от горя женщина обезумела. Поймите и простите. Говорит в скорби всякую дичь.

Ленни подскочил с опозданием, не успев помочь. В момент происшествия он пытался сорвать со стены лисью голову и прилаживал ее на место, пока племянница не заметила.

— Мистер Стармен, с вами все в порядке? — выпалил он.

Сидней кивнул. Ничего не сломано — большой подарок в его возрасте.

— Очки дайте, — прохрипел он.

— Сейчас, — кивнул Ленни, шагнув в сторону. Легкий хруст дешевой пластмассы под ногой практически не соответствовал тяжелейшим последствиям. — Черт возьми, — сказал Ленни. — Должно быть, я на них наступил. — В слабо освещенном коридоре у подножия деревянной лестницы с глухим стуком свалилась лисья голова.

— К несчастью, — пробормотал дядя Пепе. — Такие вещи никогда не должны падать на пол.

Ленни оторвал взгляд от пола, посмотрел в темно-карие глаза Гваделупе. Судьбоносный момент.

— Мистер Стармен!

— Что? — буркнул Сидней.

— Можете оказать нам услугу? Переведите.

Сидней скрипнул зубами.

— Спросите леди, нет ли в ней кровей кокни.

Сидней со вздохом задал вопрос. Сеньорита с полными слез глазами нахмурилась и тряхнула головой.

— Нет, — перевел Сидней. — Ничего общего с кокни.

Ленни задумчиво кивнул.

— Спросите, не хочет ли хоть чуть-чуть приобщиться.

Прения насчет гибели единственных очков Сиднея прекратились, когда оба антагониста, проведя не один день без отдыха и нормальной еды, полностью осознали абсурдность ситуации. Все еще огрызаясь, словно терьеры, готовящиеся к последнему броску, они позволили глубоко озабоченному единоличному владельцу постоялого двора «Свинья» препроводить их в отдельные номера.

Вечером Ленни ужинал в одиночестве свежей форелью в затхлом хлебном соусе, который готовится в Арагоне как фирменное блюдо из пережаренных крошек вчерашних буханок. Заказал вариант класса люкс с яичницей, но не получил особого впечатления, пока на него вызывающе не посмотрели влажные глаза Гваделупе.

— Доели? — устало спросила она по-испански.

Англичанин издавал какой-то непривычный мускусный запах.

— Спасибо, очень вкусно, — кивнул Ленни по-английски. В большеротой пьянчужке было что-то весьма привлекательное. Надо будет испробовать и разобраться. Он улыбнулся, когда она схватила со стола тарелку.

— Десерт будете?

Ленни понятия не имел, о чем речь.

— Спасибо, пепельница есть. Хорошо бы бутылочку светлого. — Для объяснения он красноречиво поднес к губам сомкнутые в кружок пальцы.

— Чего? — нахмурилась Гваделупе.

— Пи-и-ва. «Сан-Мигелио». И ты со мной, милочка. — Он потянулся к ширинке шоферского комбинезона, почесал мошонку.

— Светлого! — выдохнула Гваделупе, взмахнув кулаком с выставленным большим пальцем, изображавшим горлышко бутылки.

Ленни с энтузиазмом кивнул:

— Точно, детка. «Стелла» пойдет. «Карлсберг», «Карлинг». Что найдется.

Гваделупе вернулась через пятнадцать минут с зеленой бутылкой и двумя невысокими стаканами.

— Светлое, — объявила она, вытащила зубами пробку, наполнила оба стакана, один резко толкнула к Ленни, пролив на стол кровавое вино, другим взмахнула. — За моего несчастного отца, убитого его собственным братом!

Ленни затряс головой:

— Милая, это не пиво. Может, пойдем наверх, бар откроем? — Он поднялся.

Гваделупе осушила стакан и уставилась на собеседника с пьяным неодобрением.

— Пей, inglés.[66]

Ленни схватил бутылку, привалился к столу. Птичкин клювик напрашивается на поцелуй.

— Бар, — громко и медленно вымолвил он на общепринятом иностранном английском. — Мы с тобой. Пойдем сейчас в бар. Comprendo?[67]

Гваделупе снова налила стакан, подняла его перед лицом Ленни. Отметила цыганские глаза, заскорузлые руки бойца, следы недавних битв: глаза налиты кровью, кожа сплошь в синяках, как у боксера или бандита. После загадочной смерти прошлым летом невыносимо мерзкого Пако Эскобара, местного специалиста по темным делишкам, который запросто разгребал все дерьмо в Маэстрасго, не осталось никого способного свернуть дурную шею, а этот бугай обещает стать истинным чемпионом, хоть от него немножко воняет оленем.

— Пью за того, кто отомстит за моего отца, — прорычала она, одним глотком выпив вино. Язык у нее начинал заплетаться, что для Ленни разницы не составляло.

Он взглянул на ложбинку между грудями, одобрительно поднял брови. Не весенняя курочка, но с весьма добрыми легкими. Ленни схватил бутылку, пока она не провозгласила очередной тост.

— Может, поднимемся, милочка? Upstairio?[68] — И ткнул пальцем в потолок.

Гваделупе решила, что поняла его намерения, схватила за запястье пальцами, унизанными кольцами, поднялась из-за стола.

— В доме моего отца, сеньор, верх внизу. — Снова дернула за руку, совсем близко придвинув лицо. — Пошли, цыган-мститель. Обсудим условия найма и форму оплаты. — Хватка у нее была крепче тисков. Ленни морщился, когда она тащила его из столовой.

Где-то в ночи лаял лис, его одинокий голос взмывал над рокотом стремительного потока талой воды на дне ущелья. Полумесяц отбрасывал синие блики на скалы и серебряные на воды, густой лес из темных сосен поглощал бледный свет. Где-то в непроходимых горах пряталось целое состояние в золоте, но Ленни напрочь забыл о монетах и слитках, пока Гваделупе волокла его к себе в спальню мимо окон без занавесок. Голова давно убитого кабана с пожелтевшей мордой наблюдала с противоположной стены, как она поворачивает холодный железный ключ, широко распахивает дверь и впихивает туда Ленни, мельком уловившего стеклянный взгляд.

— Хана мне, приятель, — признался он. — Похоже, попался!

Ремонтно-полевая бригада проникла на контролируемую националистами территорию у Посуэло в 8:30 в воскресенье 13 июня 1937 года. На этот день приходится праздник в честь Антония Падуанского, святого покровителя безногих, безруких, животных, стариков и Лиссабона. Время, дата и место вторжения были выбраны не случайно — деревушка стояла в тихом секторе фронта, занятая ротой португальцев, которые почитали святого больше, чем боевую позицию.

Кобб бросил взгляд на Сиднея в зеркало заднего обзора «ауди», катившего по пыльной булыжной мостовой. Вражеские голоса, доносившиеся из-под сгоревшей крыши ветхого храма, по-прежнему были окрашены анархическим богохульством, хвалебные гимны тихо разносились меж бедными домами, где оставались лишь немощные и престарелые.

— Вытри пот с бороды, малыш, — пробормотал Кобб. — Ты мне на нервы действуешь.

Клее развернулся на пассажирском сиденье, с презрительной насмешкой посмотрел на Сиднея и раскурил зловонную трубку.

— Видишь, как истинно верующие сложили оружие перед церковью? Можно забаррикадировать дверь и поджечь гадов.

— Не по-христиански, — вздохнул Кобб. — Они свое получат во вторник. Планом крупной диверсии предусмотрено, что они занимаются своим делом, пока наша сторона кругом проигрывает бои, и Бог их не спасет.

— Суть, как всегда, упущена, — заключил Кройц.

Он, как и Клее, носил до смешного официальную серую полевую форму легиона «Кондор», но сходство меж ними на том и заканчивалось. Клее был простым наемником со злобным взглядом и преувеличенным самомнением громилы-тяжеловеса, а Кройца, некогда истинно верующего организатора коммунистической партии среднего ранга из Кельна, арестовали в 1933 году по приказу самого доктора Фишера и глубоко упрятали в тень Смерти, в «дикий лагерь» в Дахау. Когда его доставили в лес под Виссенбургом рыть себе могилу, он одолел палачей, бежал на юг, в Швейцарию, оттуда перебрался во Францию. В партийных кругах тот побег стал легендой, но пытки, побои, издевательские имитации казни изменили его политические убеждения. Он собрался с мыслями в Лионе через три месяца после побега, словно выйдя из глубокой комы и осознав свое полное одиночество в мире. Вселенная после смерти погаснет, как свет, и никакое движение, никакая идеология, никакой человек этого не отменит. Кройц не мог сбросить со счетов единственную силу — Бога, само существование Которого насмехалось над коммунистической верой.