Демократы - Янко Есенский

— А вот и четвертое письмо, — продолжал президент. — Окружной начальник из Старого Места в частном письме напоминает мне о докладной записке, в которой он требовал перевода Ландика, поскольку это, мол, никудышный чиновник, безнравственный, наглый… Какого черта он мне об этом напоминает? Похоже, что торопит меня, чтоб я решил дело или хотя бы последил за тем, как оно решается. Как будто нельзя положиться на моих чиновников… Я тебе дам — взыскание! Если бы хоть писать умел грамотно! Я таких выражений еще не встречал… Если этот Ландик безнравственный и неисполнительный чиновник нынче, то он таким останется и завтра, переведи я его хоть на край света… Я занимался этим делом, оно у вас. Ну, так что натворил этот сопляк?

— В общем ничего, пан президент, — получил наконец слово Грнчарик.

— Как это: в общем ничего? — Президенту не понравился ответ. — В частности, значит, он виноват? Если виноват в частности, то виноват и в общем. Что это вы городите?

— Я никакой вины не нахожу в нем{66}, — поправился Грнчарик.

Неизвестно, почему именно эта фраза сорвалась у него с языка и почему он сослался на библейского Пилата; возможно, потому, что он думал о христианском терпении ожидавших в коридоре.

— Пилат — прототип судьи, каких не должно быть, — придрался к слову президент. — Судья, который поддается влиянию уличных крикунов, — не судья. Судья должен быть тверд как скала, ему не подобает быть слабым тростником, каким был Пилат. Подует ветер, и он склонится. Не будьте таким никогда… Вот вам все четыре письма. Напишите ответы, я подпишу. Председателю партии сообщите только аттестацию Ландика.

— «Очень хорошо».

— Напишите: «Очень хорошо». И баста! Прощайте!

Он подал Грнчарику руку, это означало: «Аудиенция окончена. Уходи».

Грнчарик встал и посмотрел на раскрытые окна.

«Опять все бумаги разлетятся, а меня вытолкнет сквозняком», — подумал он.

— Пан президент, может, стоило бы придержать эти бумаги? — Он указал на столик. — Опять их ветром сдует. Или хотя бы закрыть окна?

— Вы правы. Какое предвидение!

Президент нагнулся над столиком и придержал бумаги животом и локтями.

— Сейчас мне закрывать некогда… Пошлите следующего… Идите!..

В результате этой аудиенции выиграли двое: доктор Ландик и пан президент (в глазах Грнчарика). Проиграли пятеро: мясник Толкош, окружной начальник Бригантик, генеральный директор зернового синдиката Дубец, председатель партии Страка и вдова Камила Ландикова.

Выиграла ли Аничка, кухарка Розвалидов, мы увидим позже.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Кот за ворота…

Дело чиновника Ландика было решено наилучшим образом: его положили под сукно. О переводе Ландика из Старого Места куда-нибудь на восток, где даже солнце не светит, как этого требовал генеральный директор зернового синдиката, не было и речи. Тщетно Толкош ожидал результатов своего анонимного доноса. Бригантик злился, что его донесение и личное письмо президенту, которые должны были свернуть Ландику шею, остались без внимания. Мать Ландика все еще не потеряла веры в «земную» справедливость и надеялась, что ее Яника разлучат с кухаркой. Дубец забыл об «оскорблении» и не проявлял ни малейшего интереса к судьбе Ландика. Министр, зеленый туз аграрной партии, удовлетворился ответом Дюрко Микески, который сообщил, что Ландик — член Республиканской партии мелких крестьян, блестящий демагог и как интеллигентный, энергичный молодой человек приносит партии только пользу. Министр положил донос Дубца под сукно.

Ландик даже не подозревал, что творится у него за спиной. Сначала он ждал грома, но, прождав довольно долго, подумал, что гроза прошла и небо прояснилось. А если и ударит гром — плевать! — Ландик уже готов ко всему. Пусть переводят. Нынче мир стал тесен, теперь и до Северного полюса рукой подать. Свою Аничку он найдет везде: по телеграфу, по телефону, по почте, на поезде, на мотоцикле, на автомобиле, на самолете — будь она хоть на дне пекла… Правда, лучше, когда она рядом и в любой момент можно к ней зайти. Но и разлука — не беда, чем больше расстояние между влюбленными, тем длиннее и дорога, тем крепче любовь. Чем глубже река между двумя берегами, тем сильнее стремление попасть на другой берег, откуда протягивает руки любимая. Правда, лучше бы остаться в Старом Месте. Ну а если это невозможно — что делать? Пока что надо использовать все возможности и не терять времени даром.

И Ландик не терял времени даром. Розвалиды еще не вернулись, и он навещал Гану почти каждый вечер. Сначала его посещения были коротки, но вечера становились длиннее, посещения — тоже. Он пил чай в кухне вместе с Аничкой и Милкой. Сначала, как и девушки, из фаянсовой кружки, а потом ему стали подавать чай в господской чашке. Иногда девушки угощали его и ужином. Вначале ему было как-то не по себе, но, чтобы не обидеть их, он дал себя уговорить: пусть не думают, что он брезгует.

Милка любила петь народные баллады, которым выучилась у себя дома, в горах. Она фальшивила, но не смущалась и пела громко, во все горло, так что пламя в лампе колебалось, а крышки кастрюль, казалось, усмехались. Ландик хохотал и хлопал себя по коленям, а Гана в изнеможении хваталась за бока. Милка вообще очень любила громкую музыку и пение. Она все порывалась «устроить китайскую музыку». Однажды она дала Ландику таз, велела зажать его между колен и бить в него поварешкой; Гане всучила крышки от кастрюль, а сама взяла ступку с пестиком и затянула:

Ходит полем, ходит лугом,ходит девушка за плугом,пашет, пашет, не допашет,мать зовет, рукою машет…

Гана остановила ее:

— Не реви, как вол на пастбище!

— Да никто не слышит, — отмахнулась Милка.

— Мертвый и тот проснется от твоего пения.

Ландик вышел во двор, а потом и на улицу, чтобы проверить, слышно или нет, и вернулся успокоенный — ничего не слышно.

— Ну, ладно, пой, — разрешила Гана, — только без «китайской музыки». Лучше возьмем патефон.

Милка принесла из хозяйских комнат патефон. Сначала они слушали, мурлыча себе под нос, а потом тихонько запели. У Ганы был довольно приятный альт, но все портила Милка — она то и дело визжала и всех сбивала. Потом поставили пластинку с танго. Ландик начал учить девушек танцевать. Он прошелся раз с Ганой, потом с Милкой, а затем девушки танцевали вместе. Через несколько дней они перебрались в комнату, где был радиоприемник, и слушали Прагу, Брно, Братиславу, Вену. Ландик объяснял устройство приемника и настраивал его. Милку манило пианино, и она перешла в другую комнату. Села на вращающийся круглый стул, вдоволь повертелась на нем и начала барабанить по клавишам, как расшалившийся ребенок, распевая при этом свою любимую балладу:

Муж принес домой платочек,крепко стянут узелочек,потихоньку развернула —а там рука брата.

Ландик подсел к Гане на диван, жал ей руки и целовал ее тихонько, чтобы не услышала Милка. А Милка пела:

Что ты, муж мой, что ты сделал,убил брата моего?..

Улыбаясь, она в душе сожалела, что у нее нет такого дружка из господ, как у пани кухарки, с которым она тоже могла бы целоваться.

Дальше — больше. Прошло еще несколько дней, и они уже танцевали в столовой под большой висячей лампой. Чай подавался в хозяйских чашках, а пирожные — на блюдечках. Сидя за столом, Милка изображала хозяйку — передразнивала, как та держит чашку двумя пальцами, манерно оттопырив остальные, как стряхивает крошки с пальцев и подносит к губам край салфетки; как, прищурив глаз, она поглядывает на хозяина, роль которого исполняла Гана, как семенит к нему мелкими шажками, ерошит волосы и нежно хлопает по плечу, выражая свою любовь. Потом Милка изображала перед зеркалом, как госпожа красит брови и губы, как пудрит лицо, грудь и шею.

В общем, что называется, кот за ворота — мышам раздолье. Это были дивные вечера. Особенно чудесно бывало, когда Милка бренчала на пианино, а Гана и Ландик, сидя на диване, слушали радио и целовались. Ландик, возможно, остался бы и ночевать в этом доме, совсем переселился бы сюда, но этого ему никто не предложил, да Гана наверняка бы и не позволила. Уже в половине одиннадцатого она начинала смотреть на часы. Ландик без слов понимал ее и уходил, чтоб прийти снова.

Они были в полной безопасности. Хозяйка договорилась с Ганой, что заблаговременно предупредит ее о возвращении. Тысяча крон, которую она оставила на хозяйство, еще не была израсходована. Их «чаи» не стоили ничего, потому что оставались еще хозяйские запасы. Музыка была даром. Ну, а пара яичек всмятку или в виде яичницы, жаренной на масле или на шкварках, которые съедал Ландик, — сущий пустяк. Розвалиды занимали весь дом, соседей не было. Дом старинный, стены в метр толщиной. Прочные ворота всегда закрыты, парадная дверь — тоже. Нет, никто не мог застать их врасплох. Пусть Милка верещит и шумит сколько душе угодно — ее никто не услышит, кроме Ландика и Ганы. Жаль было запрещать и «китайскую музыку» — ведь Ландик сам убедился, что на улицу не проникало даже самое сильное «фортиссимо». А что и у стен есть уши — поговорка глупая.