Прежде чем сдохнуть - Анна Леонидова

Она влюбилась.

К ужину она совершенно теряла себя. Не хотелось ничего: ни есть, ни пить, ни курить, ни чесаться, ни смеяться, ни прыгнуть, ни щекотать. Хотелось только сесть у компьютера, всем существом превратиться в уши и пальцы, слышать и записывать.

Полностью раствориться. Как прирожденная акушерка забывает о себе во время родов, сама начинает дышать родовым дыханием и эмпатично тужиться пустотой, так и Нина полностью забыла себя и ушла в чужое подсознание.

В обед в столовой появлялся Он, и они делали вид, что «вчера» не было. И только заглядывали друг другу в глаза как в бездну.

За ужином они как эсеры перед бомбометанием кивали друг другу и встречались уже вечером в его номере, где она сразу садилась за клавиатуру, а он тут же прикуривал и начинал мерить комнату шагами.

Они не разговаривали. Собственно, тот первый разговор, который состоялся между ними в первую ночь, и оставался единственным. Они по–прежнему не знали друг о друге ничего. Но при этом делались с каждой ночью все более связанными.

Нина еще не полностью освоила функционал Музы и пыталась что‑то рассказать о себе, пожаловаться на жизнь, продемонстрировать глубину собственной личности. И даже как‑то обижалась, когда в ответ на ее попытки откровенности Мишка неделикатно отмахивался: «Нет, нет! Не сейчас! Ты понимаешь, что ты меня выдергиваешь из того мира в этот? Я пытаюсь вжиться в шкуру другого человека, стать им, а ты разговариваешь со мной, как со мной. И чтобы отвечать тебе, я должен выпрыгнуть из этой чужой электрички, превратиться в себя, а потом с трудом заскочить в следующую, причем ее еще и ждать полтора часа».

Текст рождался рывками. То Мишку несло, и Нина едва успевала набирать, так что клавиатура, кажется, аж постанывала от удовольствия под энергичным массажем ее пальцев, то в комнате надолго повисала тишина, а Мишка застывал перед окном, уставившись в сиреневую темноту и заложив руки за голову.

Нина молчала, боясь спугнуть его мысль. Надеясь, что сейчас он в окружившей его темноте снова нащупает спасительную нить, пойдет дальше и поведет ее за собой. Иногда так все и случалось, и Мишка энергично подпрыгивал и снова начинал бегать по комнате, почесывая трехдневную щетину на подбородке, и лихорадочно диктовать. А случалось и наоборот: он на деревянных не гнущихся ногах делал шаг к кровати, падал и говорил:

— Все! Нет истории. Я не знаю, что будет дальше. У меня нет больше слов.

И тогда Нина начинала мягко вытаскивать из него подробности, задавая вопросы. Он отвечал нехотя, с раздражением, с по–стоянными истериками: «Ну не знаю я! Откуда мне знать, зачем они тогда там встретились? А хрен его знает, что он ей сказал?

О чем ты спрашиваешь? Какой бред! Откуда я знаю, как это было! Да ничем это все не кончилось!» После первой вспышки раздражения он затихал и, казалось, всем телом старался вдавиться в матрас, исчезнуть в нем, слиться с простыней. А потом все еще злобно, но уже с каким‑то недоумением самому себе, выдавал: «Ну, наверное, эти двое только делали вид, что не знают о существовании друг друга. А на самом деле…». И снова начинал рассказывать историю. И снова проступал в реальный мир, как будто надувная кукла постепенно наполнялась воздухом и прорастала вовне, заполняя собою пространство.

Вначале рассказ его был схематичен, сух, бестелесен. Но чем дальше, тем больше он обрастал деталями, в нем появлялись запахи, цветы, звуки. Текст тяжелел, наполняясь жизнью и кровью, как комар, нашедший артерию.

Так они написали две книги, которые даже вышли в не самом плохом издательстве, но не произвели фурора. Критика отозвалась о романах прохладно, читатели тоже не рвали их из‑под печатного станка. После того как и вторая книжка не снискала ни ласки знатоков, ни дружеских похлопываний рядовых читателей, Нинин писатель впал в депрессняк, который, однако, старательно игнорировал. Как спортсмен, слишком многое по–ставивший на победу в Олимпиаде, он стремился к красной финишной ленточке и пьедесталу победителей, даже превозмогая боль от мозолей и перелома ноги. Он готов был сожрать любой допинг и любой наркотик, лишь бы оказаться там. И Нине не всегда удавалось выдернуть из его руки то, что ему казалось на данный момент эликсиром силы, а ей – тупо наркотой.

Нинка не сомневалась, что Мишка смог перенести свое творческое неторжество только потому, что он писал эти тексты не один, а вместе с нею. Она как будто принимала на себя весь негатив, все уколы и насмешки, а для него выбирала лишь те слова из рецензий и с интернет–форумов, которые давали силы и веру в себя.

Наверное, только благодаря тому, что Нина взяла на себя роль «живого щита», Миша все‑таки в третий раз приехал в пансион.

С намерением написать третью книгу.

— Я слишком подсел на процесс, чтобы останавливаться из‑за каких‑то дурацких последствий, – нервно хихикал он.

Нина по–прежнему таскала подносы и ждала его на том же месте. Минуло уже больше двух лет с момента их первой встречи.

Они уже прошли вместе через многое. И у них даже хватило сил признаться друг другу, что то, что между ними – это уже не симбиоз. Что это не банальное содружество и продуктивное совместное времяпрепровождение. Но при этом у них не хватило духу произнести, что это любовь.

Отношения оставались бестелесными. Не то чтобы ни один из них не думал об этом. Но каждый боялся, что если они пойдут дальше, то потеряют искру, которая соединяла их. Нина даже разработала относительно стройную концепцию того, что отношения муза–художник не могут, просто‑таки не имеют права переходить в мир материальный. Несмотря на всю любовь с большим мягким знаком в конце.

— Несмотря на то что я его так любила, я не могла его попросту, как обычная баба, женить на себе, нарожать детей и заставить его гулять с коляской в парке, – воодушевленно и одновременно горько лепила словесный пьедестал под собою Нина. – Паттерн художник–муза исключает какую‑либо физическую связь.

Музы – вне тела для своих мастеров. Вспомни хоть Тургенева с его Полиной Виардо или Бальзака с его Эвелиной Ганской, чужой женой. Как только они приближались друг к другу на расстояние физического рукопожатия – сразу смерть, и творческая, и реальная. Даже насквозь плотский Маяковский мог любить только чужую жену, надежно удерживаемую от него цепью брака с Осей Бриком.

Какая же история про любовь, в которой рано или поздно не просочится «кровь»? Ведь не случайно, «кровь» – самая естественная, самая популярная и распространенная рифма к «любви» отнюдь. Это очень родные слова, потому они и тянутся друг к другу. Если в любви не пролилось ни капли ничьей красной жидкости, то ее нельзя называть состоявшейся. Либо один должен защитить, спасти другого от смертельной опасности. И тогда это будет закаленная в кровавой схватке любовь. Либо должна разыграться кровавая драма ревности. Хотя, конечно, самая естественная проверка – это проверка на совместимость кровей, проверка детьми. Без крови любовь как незакаленное железо – ломкая и хрупкая.

Видимо, судьба отчаялась ждать, что Нина и ее писатель решатся на что‑то серьезное, и взяла эту заботу на себя. Она организовала им такие красные реки, как будто выше них по течению стояла бойня, получившая большой предпраздничный заказ.

Сложилось все как в дурном детективе. Как всегда, Миша приехал в «Новогорск» с ящиком вискаря в багажнике и планами на новый роман. Нина с радостью принялась пробовать на вкус и то, и другое. Они ушли в творческий и спиртовой запой, совершенно перестали обращать внимание на окружающий мир, пока вдруг на руках Нины, барабанящих в официантской подсобке по пустой столешнице, как будто бы под ними лежала клавиатура, вдруг не защелкнулись наручники. Ее вывели из корпуса и повезли в СИЗО. Нина так удивилась, что почти не истерила и не сопротивлялась. Ей казалось, что все это какое‑то минутное недоразумение, и что буквально сегодня–завтра все, конечно же, поймут, что она не имеет никакого отношения к случившемуся на спортивной базе, где она всего лишь разносила тарелки, страшному преступлению – убийству 11 футболистов футбольной команды «Динамо».

Нина даже не сочла нужным нанимать адвоката. Ну это же бред какой‑то! Ей казалось столь же нелепым начинать всерьез тревожиться за свою судьбу и нанимать защитника, как выходить в летний день в песцовой шубе на улицу. Всем же очевидно, что это лето, и никакого снега и льда случиться не может! И всем известно, что она – не из тех, кто может кого‑то убить. Что за чушь!

Даже сидя в СИЗО, она внутренне не тревожилась. И напрасно. Потому что вопреки всей ее кристальности, хорошим отзывам коллег и реальной непричастности к серийному убийству, следствие неожиданно нашло против нее массу улик, а суд счел их вполне достаточными, для того чтобы признать Нину виновной и впаять 25 лет строгого режима. Ей бы, наверное, дали и пожизненное или «вышку», но смертную казнь в нашей стране к тому времени отменили, а пожизненным сроком считались 25 лет.