Избранник ворона - Дмитрий Вересов

— Мамаше бы такой, — шепотом сказал Нил и еще раз прошелся по клавиатуре…

Когда Нил учился классе примерно в седьмом, фирма «Мелодия» вдруг шлепнула подряд три больших пластинки замечательного русского шансонье Александра Вертинского, прежде если и не запрещенного, то и не сильно разрешенного. Старшее поколение, слушая, вспоминало молодость, а молодое открывало для себя, что, оказывается, можно и так. На какое-то время мудрый старый Пьеро по популярности почти сравнялся с «Поющими гитарами». Каждый дворовый бард, наряду с бессмертными шлягерами «Сека, сека повязала» (слова народные, музыка народная) и «Я хочу вам рассказать, как я любил когда-то» (музыка Леннона и Маккартни, слова Марка Подберезского), норовил включить в свой репертуар, как минимум, «Над розовым морем».

Всеобщее открытие не было открытием для юного Нила. Сколько он себя помнил — столько помнил и тяжелый пыльный магнитофон, который иногда выдвигали из угла и ставили на него громадные шершавые бобины. По знаку бабушки все благоговейно замирали, и из магнитофонного бока с шипением вырывались голоса чужой эпохи — Вертинский, Лещенко, Плевицкая, Иза Крамер, Варя Панина… Но в молодой среде привился один Вертинский. На переменке соберутся, бывало, все мальчишки из класса в рекреационном зале — за старым роялем маэстро Баренцев — и заголосят зычным хором «Матросы мне пели про остров…» Наладились было под нее строем ходить на военной подготовке, но военрук, товарищ Каратаев, наорал на них, еще и директрисе нажаловался.

Позднее, в студенческие годы, открыв для себя иные музыкальные ориентиры, Нил как-то в веселую минутку сочинил песенку а-ля Вертинский, и очень пафосно, со всеми характерными для прославленного шансонье приемами, исполнял ее на разных капустниках и вечеринках. Народу нравилось…

Он взял несколько аккордов и запел:

На пустом Петропавловском пляже

Ветер волны терзал, как струну.

Вы прошли не заметив и даже

Не взглянули в мою сторону…

— Если бы я знала, что ты еще и поешь, то непременно взглянула бы и не раз, — тихо проговорил кто-то.

Нил поднял взгляд и застыл в изумлении… Нет, это невозможно, никак невозможно… Хотя… Если здесь мог оказаться еще кто-то из того, нижнего мира, то именно она, только она…

— Что ж ты замолчал, Нилушка? Так пел хорошо.

И как к лицу ей эта зеленая хламида…

— Просто неожиданно очень. Ты здесь…

— Добро пожаловать в Занаду! — с ослепительной улыбкой произнесла Таня Захаржевская.

— Занаду?

— Храм земных утех, построенный одним монгольским мечтателем и описанный мечтателем английским. Но поскольку оба были опиофагами… Ладно, ты играй…

А луна так изысканно-нежно

Отдавалась бегущей волне,

Одиночество было безбрежным

В безнадежной моей стороне…

<Текст В. Волковского>

Нил вздрогнул. Необъяснимое ощущение переполняло его. Словно бы он одновременно находился в двух точках пространства-времени. Он же в кресле у раскрытого окна весенней ночью восемьдесят второго, он же рядом с нею, с Татьяной небесною, в Бог весть каком Занаду, в году неизвестно каком… Нет, не в двух точках, а в трех, потому что на двойную картину накладывалось, невидимо, но явственно — его несут, держа за руки, за ноги, куда-то кладут, встряхивая, зачем-то расстегивают брюки… Октябрь семьдесят третьего… Нет, не так. Рано! Еще, еще!..

Он слегка надавил на веки, силясь вернуть себя в пласт видения… Но тамошние предметы налились прозрачностью и зыбкостью. Белая клавиша продавилась под его пальцем, будто мягкий пластилин. Вновь перед глазами предательски близко замаячил край белой больничной занавески…

— Побудь еще… — прошелестела она призрачным голосом.

— Я хочу, но не могу, оно само ускользает…

— Ты здесь! — твердо приказала Татьяна. — Возьми мою руку, ощути ее тепло, вдохни в себя пьянящий воздух Занаду и не думай, главное, не думай о том, что осталось там, за порогом…. Теперь выдохни и сразу затянись, вот…

Прозрачная сигарета, которую она поднесла к его губам, обрела относительную материальность лишь на третьей затяжке. Поверхность клавиши стала ровной и твердой.

— Ну вот, — с несказанным облегчением проговорил Нил, взял сигарету из ее белых пальцев и заглянул в ее золотистые, искрящиеся смехом глаза. — Спасибо. Я снова здесь. Что это за сигарета? Я помню этот запах, этот вкус. Совсем недавно.

— Верджил в столовке оставил, а я подобрала. — Она показала ему пачку с кабаньей головой. — Спой еще чего-нибудь, пожалуйста.

— Что? Свое или чужое?

— Свое, разумеется.

— Да у меня все такое… не очень соответствующее этому месту. Как бы опять назад не утянуло.

— Тогда давай мое. Посвящение нашему «Сладкому дому».

— Но я же не знаю…

Она усмехнулась и щелкнула пальцами.

— Уже знаешь. Здесь это просто. Начинай, а я подхвачу.

И действительно, даже не успев удивиться, он без малейших колебаний отыграл вступление в пламенном испанском стиле и начал:

Снова под балконом с серенадой

Я стою в своем плаще старинном,

И свежей глотка амонтильядо

Сень дубрав, где зреют апельсины.

В ночь бежим, где трепетные звуки

Изольются в пламенном фанданго,

Где струятся пламенные звуки,

А река струится соком манго.

Она чуть наклонила голову и подхватила — чисто, звонко, весело:

Перебор гитары шестиструнной

Растревожил душу девы юной.

Голос твой, Диего, меня манит вдаль,

Как в топленом сахаре миндаль…

В искрометном географически-гастрономическом дивертисменте они пробежались по странам и континентам, и каждому куплету вторили сильные, отчетливо кондитерские, вкусовые ощущения — французский шартрез, венский апфель-штрудель, вязкая греческая халва и рассыпчатый тульский пряник с терпкой отдушкой ядреного хлебного кваса.

Послышались дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Нил смутился — он даже не заметил, что во время их номера музыкальный салон наполнился народом. Люди, по большей части молодые и симпатичные, сидели в креслах, на диванах, прямо на полу, стояли у окон и возле самого рояля.

— Забойно, браток! — выразил общее мнение высокий стройный негр в красно-желто-зеленом балахоне и с немыслимо сложной системой косичек на голове. — Считай, вписался. Мы все тебя уже любим. — Он похлопал Нила по плечу. — Еще что-нибудь сбацаешь?

— Попозже. Устал немножко.

— Ладно. Тогда браток Соломон немного побренчит, о'кей?

Он уселся на освобожденный Нилом табурет и ловко, сноровисто заиграл небыструю, но очень ритмичную, на четыре четверти, мелодию. Ребята и девушки обступили рояль, принялись прихлопывать и пританцовывать в такт.

Не привлекая к себе внимания, Татьяна отошла от рояля, неспешно приблизилась к дверям в столовую. Нил тем же манером последовал за ней. Оказавшись в пустом, гулком зале, Нил взял ее руку, прижал к груди.

— Там, в нижнем мире…

— Он не нижний, — мягко поправила она, не отнимая руки. — Он просто обыкновенный.

— Хорошо. Там, в обыкновенном мире, рядом с тобой я смешон, жалок, недостоин твоей благосклонности…

Окружающие цвета резко поблекли, пол качнулся, и Нил поспешно заглотил остаток фразы.

Она молчала и с улыбкой смотрела на него.

— А здесь? Здесь и сейчас… Скажи мне, здесь ведь все иначе?

— Я и там никогда не считала тебя ни смешным, ни жалким… Но ты прав — здесь все иначе.

— Что же, выходит, я могу надеяться?..

— Возможно все. — Она пожала плечами.

— Тогда почему не сейчас? Он наклонил к ней голову, ловя губами ее губы. Она чуть отвела лицо, подставив щеку.

— Сейчас — это где, милый? — услышал он ее шепот. — Здесь — это когда?.. Мир Занаду закружился и поплыл, истончаясь…

— Постой… — прохрипел он.

— Охотница твое согреет ложе… Она ждет, Антиной… Ступай…

<Ах, какой пророческий глюк! (Прим. Т. Захаржевской.)>

VI

(Ленинград, 1982)

Нил отпрянул от окна, тряся головой. Что это было, Господи, что это было? Капризное воскрешение дурманного видения более чем восьмилетней давности? Или лукавая подстановка, отыгранная расшалившимся подсознанием? Доводилось же и прежде видеть яркие сны, уноситься в мечтах… Но чтобы так далеко, так ярко, так вещественно?! Тотально! Органолептически истинно! Видел, слышал, вкушал и обонял. Еще стоит во рту вкус Верджиловой сигареты… И все же — зов прошлого или сигнал из будущего?..