Секира и меч - Сергей Зайцев

Мстислав при виде этого зрелища стал бледен как смерть. Бессознательным движением он ощупал свое лицо — на месте ли?

Глеб сказал:

— Я не успел спросить его про Анну. Но про Аскольда не забуду у тебя спросить.

Губы молодого князя дрожали. Он покосился на окно, за которым открывался двор; три переполошенные девицы все еще искали лестницу.

Мстислав тихо ответил:

— Анну он убил. Но ты убил его напрасно!.. Ты даже не представляешь, какая умная у него была голова… А ты эту голову — как орех!..

Глеб ответил:

— Я недавно встретил на дороге паломников. Вот они умны. А Святополк — коварная собака!

Звон мечей и яростные крики доносились из коридора. Шум этот был все ближе. Верно, Волк и Щелкун отступали все же под натиском дружины.

Искра надежды загорелась во взоре Мстислава. Он решил, видно, потянуть время, надеясь, что дружина выручит его.

Мстислав сказал:

— Ты напрасно пришел мстить мне, Глеб. Я не хотел убивать Аскольда. И я его не убивал. Это Корнил-десятник убил. Все видели…

Глеб горько усмехнулся:

— Я многих спрашивал. Никто не хотел убивать Аскольда. И Корнил говорил, что не хотел… Однако Аскольда все же убили. Не могу этого понять.

И Глеб опять поднял секиру.

Мстислав просил:

— Пощади! Я князь все-таки… Я господин твой…

Сверкало лезвие. Приближался шум. Мстислав косился на дверь…

— Пощади!.. Аскольд был стар, он пожил. А я молод… Я даже потомства еще не оставил…

Мстислав молил о прощении и все поглядывал на дверь. Все ближе звенели и скрежетали клинки. Глаза Глеба оставались холодны.

— Не убивай меня, Глеб. Старый Владимир тебе не простит…

При этих словах в трапезную вбежали, отбиваясь мечами, Волк и Щелкун. Их гнали дружинники, вооружившиеся палицами и копьями.

— Глеб! — крикнул Волк. — Мы не в силах сдержать копейщиков.

Глеб оглянулся.

Мстислав оттолкнул его и бросился к воинам:

— Дружина! Я здесь…

В два прыжка Глеб настиг его и, рванув за ворот шелковой рубахи, бросил на пол.

Мстислав упал навзничь. Он с ужасом взирал на могучего Глеба, вставшего над ним; и с надеждой глянул князь на дружину. Все больше и больше воинов прорывались в трапезную. Они теснили побратимов Глеба, они торопились…

И тут Глеб махнул секирой.

— Нет!.. — вскрикнул Мстислав и глазами, полными дикого ужаса и одновременно удивления, уставился на секиру, пробившую ему грудь и рассекшую сердце.

Кровь хлынула у Мстислава ртом. Взгляд его остановился.

Воины, в отчаянии вскричав, продолжали теснить Волка и Щелкуна. И только когда дружинники увидели, что Глеб новым ударом отделил голову Мстислава от тела, они остановились и опустили оружие.

Волк и Щелкун вытерли обильный пот со лба.

Все тяжело дышали, и долго никто не мог сказать ни слова.

Наконец кто-то из воинов молвил:

— Немало пролилось сегодня крови.

Другой воин ему ответил:

— Но виновники по-прежнему невредимы.

— Ты ошибаешься, — возразил ему Глеб. — Виновные мертвы.

И он указал на тела Мстислава и Святополка. Потом Глеб наклонился, взял за волосы голову князя и бросил ее в какую-то суму, что подобрал здесь же.

Все глядели на это действо, затаив дыхание. Какая-то девица показалась в разбитом окне и, увидев обезглавленное тело князя, вскрикнула, прикрыла рот рукой; челядинки отыскали наконец лестницу…

Воины стояли стеной, исподлобья смотрели на Глеба. Дышали тяжело.

Глеб, держа в одной руке суму, а в другой — секиру, пошел прямо на дружину. Воины безмолвно расступились. Никто из них и не думал продолжать битву.

Волк и Щелкун, настороженно озираясь, готовые отразить внезапный удар, последовали за Глебом.

Тонко и жалобно заголосила в окне девица.

Глеб остановился и сказал воинам:

— Вы хорошо дрались! Мне было очень трудно.

Потом втроем они спустились во двор, вывели из конюшни трех коней и, не седлая, выехали за ворота.

Один из дружинников тут сказал:

— То, что я слышал про этого Глеба, — сущая правда. Он сумасшедший. Страшный человек!..

А кто-то со знанием дела ответил:

— Он — Воин.

И они принялись убирать трупы.

Глава 20

На следующий день на рассвете Глеб, Волк и Щелкун подъехали к Чернигову.

Стражи только открыли ворота, и в город въезжали возы с лесом, камнем, веревками — в Чернигове постоянно велось при Владимире строительство, — шли мелкие торгаши, каждый со своей поклажей на плечах, купцы побогаче гнали целые обозы товаров; валил в город и разный бродячий люд — паломники, нищие, перехожие калики, погорельцы, беглые; были среди людей и наемники, ищущие себе господина.

Глеб спешился, а Волку и Щелкуну сказал в Чернигов не входить. И те отъехали в сторону, пустили коней пастись, сами же уселись под деревьями.

Стражи кое-кого обыскивали. Кто был с оружием, не пускали в город. У некоторых купцов осматривали товар; в обозах шарили между мешками — не припрятано ли что недозволенное; где-то заглядывали и в мешки.

Глеб вел коня в поводу, в свободной руке держал суму. А секира была припрятана под одеждой.

Рослый стражник с густой бородищей спросил какого-то человека:

— Что несешь?

— Медь несу. Кузнецу продать, — ответил заискивающе человек. — Часто здесь хожу. Неужели не узнал меня, Тит?

— Проходи, не задерживай! — обронил Тит, и коснулся плеча другого человека. — А ты что несешь, покажи…

— Воск несу. На продажу… А брат мой, вот, лыко несет…

С башни крикнули:

— Эй, Тит! Вон того проверь… Который коня ведет.

— Этого? — Тит издалека указал на Глеба.

— Да. Что-то рожа его мне знакома..

Волк и Щелкун насторожились, встали.

Глеб спокойно шел к воротам.

Тит уперся рукой ему в грудь:

— Стой, молодец. Что несешь? — и стражник кивнул на суму.

Глеб улыбнулся: — Я?

А улыбнулся Глеб так открыто и светло, так дружески, что стражник не мог не улыбнуться в ответ.

— Ты, ты, родной!..

Глеб протянул ему суму:

— Здесь голова…

— Что еще за голова? — усмехнулся Тит.

Глеб все еще протягивал суму:

— Голова. Усекновенная…

— Крестителя Иоанна? — пошутил Тит.

Глеб кивнул:

— Для царя Ирода!..

Тит хлопнул Глеба по плечу и засмеялся:

— Веселый ты человек! Выдумчивый. Люблю таких, — и стражник указал на суму. — Масло, должно быть, несешь?..

— Масло несу, — пожал плечами Глеб.

— Проходи, родной! Не задерживай, — Тит подтолкнул Глеба к воротам, а коня его хлопнул рукой по крупу; потом повернулся к башне и крикнул: — Это хороший человек, веселый — шутить любит.

С башни не ответили.

Войдя в город, Глеб опять взобрался на коня, медленно поехал по улицам. Глеб направлялся ко двору старого князя Владимира.

Копыта коня мерно постукивали о деревянную мостовую. Главная улица поднималась вверх. Там, на горе, стояли и хоромы княжеские, и красовался над Десною большой Спасский собор.

Проезжая мимо собора, Глеб придержал коня и перекрестился. До этих пор он всего-то крестился раза два или три, ибо чувствовал себя больше язычником, чем христианином. А теперь в душе, в сердце Глеба что-то переменилось. Быть может, перемены начались в тот день, когда Глеб заговорил с паломниками, или когда он увидел, как крестится Анна, или когда он воздвиг простенький крест на ее могиле, а может, после вчерашнего дня, после того кровопролития, что Глеб учинил в каменном доме князя Мстислава…

Проехав еще немного, Глеб стукнул кулаком в ворота, за которыми простирался широкий Владимиров двор. И ожидал Глеб, не сходя с коня.

Ворота скоро приоткрылись, выглянул страж — был он при шлеме и при дорогой кольчуге. Ощупал Глеба неприязненным колючим взглядом:

— Что тебе, молодец?

Глеб протянул ему суму:

— Передай старому Владимиру.

Стражник принял суму, взвесил ее в руке, спросил:

— Что тут?

— Князь знает. Скажи: из Гривны…

— Из Гривны? — страж сделал радостное лицо. — Значит, от Мстислава.

— От него, — усмехнулся Глеб.

Но страж не заметил этой едкой усмешки, открыл ворота пошире, пригласил:

— Зайдешь на кухню, мил человек? Покормим…

Глеб покачал головой:

— Нет, тороплюсь.

И, развернув коня, направил его под гору.

Старый Владимир принимал у себя гостя — богатого купца-латинянина. После обильной трапезы они, уединившись в любимом покое князя, заваленном книгами и свитками, беседовали о том о сем. В толмаче не нуждались, ибо Владимир, будучи искусным опытным воином, был еще и весьма премудр — искушен во многих науках и языках. И язык этого латинянина, как и шесть или семь иных языков, знал в достаточной мере, чтоб легко изъясняться на нем, — чем немало удивлял самого латинянина.