Смерть зовется Энгельхен - Ладислав Мнячко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Обоснуй, — раздраженно бросает Петер.
— Это можно, — так же несмело отвечает Димитрий. — Сегодня достаточно было мертвых.
— Этого мало.
— Молчать! — гаркнул Гришка. — Запрещаю оказывать давление на партизанский суд.
Нет, я был не прав, из него получится командир. Дня еще не прошло, как он на посту, но вот отряд в его руках! Его слушаются. Не угадаешь, что скрывается в каждом из нас.
Митя разорвал мрачную паутину, затягивающую партизан. Двадцать пять смертных приговоров, тринадцать голосовали за разжалование, помилование, жизнь. Тридцать два раза — смерть, двадцать один — жизнь. Что же это за суд, если все судьи — заинтересованные лица?
Алекс голосует за разжалование, Ладик — смерть, Петер — смерть через повешение, Тарас смерть, я — разжалование… Голосовали все. Сменились караульные и тоже проголосовали. Все зависело теперь от Гришки. Результат был такой: пятьдесят девять — смерть, пятьдесят восемь — жизнь, а у Гришки было два голоса. Оставалась еще надежда. Что скажет Гришка? Нет, невозможно, да он даже и не имеет права голосовать за помилование. Он голосовал за смертный приговор.
— У тебя есть что сказать, Фред? — спросил тихо Гришка.
— Я не хочу жить, — твердо ответил Фред.
Черт возьми, зачем они тянут душу?
— У нас нет времени, Фред, завтра мы покидаем Плоштину. Да и для тебя так лучше, — добавил Гришка и отдал страшный приказ: — Алекс! Шесть автоматов!.
Мы стояли полукругом, а в центре горели три костра. Против нас одиноко стоял Фред. Алекс быстро выбрал шесть человек. Выстроил их перед осужденным, проверил оружие.
— Завязать глаза, Фред? — спросил он так же тихо.
— Нет.
Еще мгновение, и его не станет! Какой чудесный был парень, всегда веселый, всегда готовый шутить… Пусть только целят вернее, да поскорей!
Алекс отдал приказ, и наступила долгая тишина. Кто-то раскашлялся. Что случилось? Зачем тянуть? Что с Алексом? Он весь дрожит, дрожит его подбородок, он что-то бормочет — шепчет молитву, что ли? Оглядывается. И вдруг начинает плакать.
— Не могу…
Что же здесь происходит? Бунт?
— Трус! — плюет Гришка. — Хочешь сам дать команду, Фред?
Фред кивнул.
— В сердце, ребята! Пли!
Прозвучал единственный выстрел. Он даже не оцарапал осужденного. Гришка был в ярости.
— Бабы! Да вы что? Мать вашу…
Зачем они отравляют последние минуты своей чувствительностью?
— В сердце, — нетвердо скомандовал Гришка.
Шесть дул медленно поднялись, шесть рук дрожат, сердца готовы разорваться. Гришка не Алекс, чего же он ждет? Зачем отворачивается, прячет пистолет? Гришка бледен, прерывисто дышит. Он не может отдать команду, произнести короткое слово.
— Выбирайте другого командира, — говорит он. Голос его ломается.
Но смерть еще не отступила, здесь есть Петер. Если никто не решается… он сам!..
— Ни шагу, Петер! — хрипло кричит кто-то.
Да это Димитрий! Он целится в Петера. Вот уже второй раз спасает он жизнь Фреду. Митя никогда никого не убивал. Но теперь за жизнь Петера я не дал бы и гроша. Петер отступил.
— Я еще рассчитаюсь с тобой, — шипел он.
Что же делается с отрядом? Все кричат «ура», качают осужденного, подбрасывают его в воздух, другой, третий раз… Но ведь это нехорошо! Петер прав, а мы не правы. Никуда не годится — все летит к черту, это теперь не отряд, мы деморализованы, в отряде разложение — это начало конца. Преступник из осужденного превратился в героя дня. Приговор никто не отменил, но никто никогда не приведет его в исполнение. Мальчишка Фред, балованное дитя отряда, будет долго жить…
И я радуюсь. Тут нет ничего хорошего, случилось страшное дело, но я рад, что Фред жив, что он обнимает меня, что плачет… Он бледен… он грустный — и счастливый, очень счастливый…
— А она? Ольга?
— Ольга… Через два дня мы покинули Плоштину. Я больше не видел ее.
— И не знаешь, что стало с ней?
— Она ушла с подразделением Алекса, плакала все дни. А потом забыла. Говорят, она была с Алексом.
— О господи!
— Тебе хорошо говорить — а там? Там день горя равнялся годам, день разлуки — годам разлуки, жизнь там была совсем не такая, какой она представляется тебе, не размеренная, не упорядоченная. А что ей было делать? Ну, скажи!
— Я бы так не поступила… никогда.
— Ты благодари судьбу, что не была никогда в таком положении. Там все это было естественным, там не было возможности тащить за собой багаж, чемоданы с чувствами, горем, чемоданы переживаний. Олине никто это не ставил в вину.
— И ты не винил ее?
— Нет. Я думаю, что она была права, она была замечательная девушка, серьезная, не какая-нибудь там вертихвостка.
Тишина в Плоштине
Никто не говорил, не писал, никто не принимал в расчет того, что простые хуторяне были героями партизанской войны, неизвестными скромными, молчаливыми.
Мы покидали Плоштину суматошно и беспорядочно. Перед самым отходом мы жестоко поспорили, стоит ли уходить. Рябой Гришка провел реорганизацию отряда, разбил его на четыре самостоятельные группы, для каждой из этих групп был указан район, в котором группа будет проводить операции. Так как партизанский совет не собраться в полном составе, а понадобиться он мог каждую минуту, Гришка назначил комиссаров.
— Я хотел бы, чтобы ты все время был со мной, Володя, но кто-то должен постоянно следить за Петером. Ты знаешь, что я имею в виду. И это должен быть человек, который пользуется авторитетом, а тебя в отряде любят.
Не хотелось брать на себя эту обязанность. Петера я видеть не мог, особенно в последнее время; все это может плохо кончиться. Я считал, что его нужно посылать на индивидуальные задания, он только и мечтает об этом, а с людьми он не умеет ладить. Командиром же Гришка должен был назначить кого-нибудь из русских, ну хоть Тараса.
— Тарас будет командовать подгруппой. Из Димитрия командир плохой, парень он, конечно, ничего, но каков он в бою, всем известно. А вот Петер, несмотря на все зло, что есть в нем, смел, решителен, ребята в огонь за ним пойдут.
— Ну что же, пусть с ним будет другой комиссар, а я останусь с тобой.
— Нет, Володя, — твердо сказал Гришка. — Я не могу отнять у Петера звание командира, потому что оно присвоено ему, вряд ли будет хорошо для отряда, если разжаловать Петера. И ты должен быть рядом с ним, потому что ты рассудительный, прямой, вы будете дополнять друг друга. Поверь, у меня есть причины так поступить.
— И у меня есть причины, Гришка, не соглашаться с тобой. И не знаю, у кого из нас этих причин больше.
Гришка огляделся по сторонам и сказал мне очень тихо:
— Через два-три дня переместится линия фронта в Словакии. Немцы хотят создать оборонительную линию в пограничных горах. Но они не могут создать этой линии, так как мы стоим у них за спиной. Для того и послали сюда Скорцени. Я опасаюсь, что в день, когда русские прорвут фронт, Скорцени ударит на нас.
Я понимаю, но при чем же тут я?
— Вы должны взять лучших в отряде партизан, я вам мешать не буду. И получите самое лучшее оружие. На вас падет самое тяжелое. Вы примете на себя удар ягдкоммандо — карательного отряда особого назначения.
Что я мог возразить на это? Правда, я все еще был убежден, что мои аргументы достаточно убедительны, но все равно теперь я не мог отказаться быть комиссаром в подразделении Петера — все это очень было бы похоже на нерешительность, на боязнь встретиться с ягдкоммандо лицом к лицу.
— Некоторое время мы будем скрываться, — продолжал Гришка, — вы же постараетесь произвести как можно больше шума и отвлечете внимание Скорцени, а мы за это время отрежем немцам дорогу через перевалы. Мне нет необходимости говорить, что это будет для вас нелегко. А для подобной работы Петер — самый подходящий человек, ему никакой ад не страшен.
Тут возразить было нечего. Я согласился. Но у меня было такое чувство, что все мы обречены — я, Петер и все, кто будет с нами. Приказ Гришки был окончателен, точно смертный приговор.
Вечером, накануне отхода, мы созвали еще один совет вместе с хуторянами; собрание было грустное, всем было неловко. Они подозревали уже, что готовится, целый день ходили вокруг нас с выражением неуверенности. Утром мы жестоко спорили: уходить или остаться. Я считал, что нужно уходить, я имел глупость и наивность надеяться, что, если немцы не найдут нас в Плоштине, они оставят хуторян в покое. Партизанский совет, кроме Гришки и Петера, был согласен со мной. У Петера были, собственно, личные причины. В Плоштине была у него девушка — Милка Похила. Гришку беспокоила судьба Плоштины.
— Ну, если придут немцы, нам Плоштину не защитить, — сказал Ладик.
— Одно дело — не защитить, другое — оставить без защиты, — отстаивал свое мнение Гришка.