Путь наверх - Джон Брэйн

Мы углубились в рощу и через некоторое время набрели на небольшую ложбинку у склона холма. И в ту минуту, когда я расстелил на земле плащ и, сев на него, привлек к себе Сьюзен, солнце словно повинуясь моему желанию остаться с ней наедине, коснулось горизонта.

Когда мы поцеловались, Сьюзен крепко прижалась ко мне,— но совсем не так, как Элис, подумал я. Элис прижималась ко мне в порыве страсти, а у Сьюзен это было какой-то детской потребностью в ласке. Она обнимала меня неуклюже, как девочка, которая учится танцевать.

— Я тебя совсем не чувствую,— сказал я. И, расстегнув ее пальто, начал поглаживать ей спину — теплую под тонкой шерстью свитера. Юбка Сьюзен задралась выше колен, и она машинально одернула ее. Она слегка дрожала — как тогда, на вечере; я осторожно положил руку ей на грудь.

— Как у тебя стучит сердце,— сказал я.— Неужели ты боишься, крошка?

— Сейчас немножко боюсь,— тихо ответила она.

Я просунул руки в широкие рукава ее пальто. Кожа у нее была такая прохладная, нежная, что собственные пальцы показались мне грубыми и толстыми, как сардельки. Ласковым движением скользнув от ее плеча вниз, к запястью, я без труда обхватил ее руку большим и указательным пальцами.

— Какие у тебя тонкие запястья!

— Вот сейчас ты меня в самом деле пугаешь,— весело заметила она.— Мне кажется, что я Красная Шапочка, а ты страшный Серый Волк.

— А я и в самом деле волк,— произнес я басом и легонько укусил ее за ухо.

— Ой,— вскрикнула она.— Сьюзен щекотно. Сьюзен очень щекотно. Она хочет еще.

Я порывисто обнял ее и вдруг ощутил бесконечное одиночество — чувство это было таким же реальным, как кладбищенский запах сырой травы вокруг нас, и таким же грустным, как журчанье ручейка в соседнем овражке. На меня напала тоска, какая бывает по воскресеньям: казалось, что время затягивает меня в странный мир, похожий на скверную гравюру,— темный, унылый, бесприютный. Сделав над собой усилие, я выбросил из головы вставшую перед моим мысленным взором картину: вечерний лес; два человека, оказавшиеся вместе неизвестно почему; в глубине — тени, означающие зрителей,— и принялся рыться в памяти, подыскивая красивые слова для Сьюзен.

— Господи,— сказал я,— ты так прекрасна, так нежна, что этому трудно поверить. Ты напоминаешь мне весенний цветок…

— А ты мне — бурное море,— прервала она меня.— Сама не знаю почему… Ах, Джо, я…— Она помолчала.— Послушай, Джо, скажи мне…

— Все, что хочешь, детка.

Она провела рукой по моим волосам.

— Они у тебя такие красивые, такие мягкие, пушистые и светлые.— Я вспомнил, как Элис уговаривала меня не пользоваться бриллиантином («слишком это отдает дансингом, дружок»), и сейчас порадовался, что последовал ее совету: все было бы испорчено, если бы рука Сьюзен в эту минуту почувствовала на моих волосах пахучий жир.— Скажи мне, Джо,— тем временем продолжала она,— ты не подумал вчера, что я очень гадкая? Слишком смелая и бесстыдная?

— Ты была очаровательна, радость моя,— ответил я.

— А мне показалось, что я тебе не понравилась. Ты был потом так холоден и хмур.— Она провела пальчиком по моему лбу.— Ты вообще любишь хмуриться.— Она поцеловала меня в лоб.— Вот мы и убрали морщинку. Или я тебе не нравлюсь, старый ворчун?

— С той минуты, как я увидел тебя, я не сплю ночей,— сказал я.

— А ты мне показался тогда ужасно гадким,— призналась она.— Ты меня так пристально разглядывал. И так мрачно косился на Джека, точно хотел убить его.

— А я и в самом деле хотел. Из ревности.

Она попыталась обхватить пальцами мое запястье.

— Какая у тебя широченная кость! И какая большая сильная шея! Ты правда ревновал меня? До сих пор меня еще никто не ревновал.— Она помолчала.— Во всяком случае, мне так кажется.

— Ты просто понятия не имеешь, сколько ты разбила сердец.

— Какая чушь! Разве я похожа на femme fatale [11] вроде Элис? То есть я хочу сказать: на героиню, которую она играла в «Ферме». Такую вкрадчивую и обольстительную?

— Безусловно, нет.

— Какой противный! — воскликнула Сьюзен и отодвинулась от меня.— Я не желаю больше с вами знаться, Джо Лэмптон.

— Ты куда лучше femme fatale,— сказал я.— Ты волшебница. Юная, свежая, красивая…— Тут мне вспомнилась строка из одного стихотворения, услышанного как-то от Евы: — «Comme la rose au jour de bataille» [12].

— Как это красиво,— сказала Сьюзен. Она повторила строку, произнеся ее гораздо лучше, чем я. Внезапно она обхватила мою шею руками и принялась меня целовать.— Милый, милый Джо!

Некоторое время мы лежали молча.

— Джо,— заговорила она.— О чем ты думал на вечере? Ты обещал рассказать мне, когда мы будем совсем одни.

О чем, черт побери, я мог тогда думать? Неожиданно я вспомнил, зачем я здесь. Я смотрел на бледный овал ее лица с большими, потемневшими сейчас и такими серьезными глазами, и на память мне пришла строфа из стихотворения, которое так любила Элис:

— Ты как лепесток тюльпана, и глаза твои серьезны…

— Это Бетджемен,— сказала она.— Великолепные стихи. Только ко мне это не имеет никакого отношения: я ведь не такая красивая.

— Нет, это написано именно про тебя,— возразил я.— Я буду называть тебя тюльпаном, можно?

Она ударила меня по руке.

— Ты ужасно умеешь злить, Джо! Сейчас же скажи мне: о чем ты думал вчера вечером?

«Что было бы, если бы я сказал тебе!» — подумал я. Чарлз дал мне хороший совет, я покорил ее, и теперь она моя, я могу сделать с ней все, что захочу. Я обскакал этого наглеца Уэйлса. Я женюсь на ней, даже если для этого придется сделать ее матерью. Я заставлю ее папочку дать мне хорошее место — самое лучшее. Никогда теперь мне уже не придется считать гроши. Но в эти мысли то и дело вторгалось острое, как зубная боль, ощущение одиночества, тоска по той единственной женщине, о которой я хотел забыть, а также торжествующее сознание, что эта юная девственная красота будет принадлежать мне, и какая-то слащавая жалость, словно фальшивый жемчуг на дне сокровищницы. Я оттолкнул совесть от рычагов управления и передал их рассудку.

— Ты рассердишься, если я скажу,— отвечал я.

— Обещаю, что нет. Честное слово.

— Не могу.

— Какой ты нехороший! — сказала она, и в ее глазах блеснули слезинки.— Ты же обещал. Лучше бы ты вовсе не говорил мне…

Я прильнул к ее губам крепким мужским поцелуем.

— Я люблю тебя,— сказал я.— Всегда любил. Вот об этом я и думал.

— Я тоже тебя люблю,— сказала она.

— Правда, Сьюзен? — Я вложил в свой вопрос соответствующую дозу восторженного недоверия.— Ты не шутишь, ты не обманываешь меня? Радость моя, я просто не могу этому поверить.

— Это правда. По-моему, я тебя все время любила, потому что, даже когда я думала о том, какой ты гадкий, я уж очень много времени уделяла этим мыслям. К тому же я дружила с Джеком, и это так все путало.

— Ты была влюблена в Джека?

— По-настоящему — нет. Я давно его знаю, и он нравится маме. Он такой степенный и уравновешенный.

— А я тоже степенный и уравновешенный?

Она опустила глаза.

— Когда я смотрю на тебя, у меня дух захватывает,— сказала она.— Я никогда прежде не испытывала ничего подобного.

— И я тоже. Знаешь, я сотни раз проклинал тебя: даже наедине ты держалась со мной всегда так холодно и отчужденно, была такой недотрогой. И я уже поставил на этом крест: мне казалось, что мое чувство безнадежно.

— Бог мой! А ты сгорал от подавленного желания, как пишут в романах?

— Сгорал.

— Но ты даже не пытался поцеловать меня.

— К чему? Всегда можно сказать, хочет женщина, чтобы ее поцеловали, или нет.

— Ты не любишь получать отказ? Правда, Джо?

Ее неожиданная проницательность немного смутила меня.

— Да. Я буду с тобой честным до конца: для меня это невыносимо. Да и ты на моем месте испытывала бы то же самое.

— А почему для тебя это труднее, чем для меня?

Я почувствовал, как во мне поднимается злость. Ей хорошо говорить, ее жизнь баловала: ей не приходилось спать в нетопленой каморке, есть в душной общей комнате под вопли радио; не приходилось думать об экзаменах или о том, как достать работу, или где добыть денег на новый костюм; даже ее трогательная манера по-детски присюсюкивать была роскошью, которую не могли позволить себе девушки из рабочей среды. Мне хотелось выкрикнуть все это ей в лицо, но она бы не поняла, и потом при ней я не мог быть самим собой. Я чувствовал, что у нее сложился определенный образ Джо Лэмптона и я во всем должен следовать ему. Жалость к себе и сознание классовых различий не вязались с этим образом. Вот Элис это понимала, хоть и всячески издевалась над моим глупым самолюбием. Правда, Элис обладала достаточным житейским опытом и знала, что человек — существо ложное, знала, что надо принимать меня таким, каков я есть, а не требовать от меня качеств, которые ей нравятся. Но ведь и я тоже видел в Сьюзен не просто Сьюзен, а девушку категории № 1, дочь фабриканта, с чьей помощью я могу проникнуть в волшебную пещеру Аладдина, где скрыто все, что манит меня в жизни; она же видела во мне идеального возлюбленного и человека, с которым приятно проводить время,— страстного и нежного, загадочного и бесконечно мудрого. Возможно, Сьюзен приняла бы меня со всеми моими недостатками, потому что она была по уши в меня влюблена,— больше того, возможно, если бы я повел себя не так, как ей нравилось, это помогло бы мне еще больше подчинить ее себе. Но рисковать я не мог.