Стихотворения - Владимир Набоков

206. КИРПИЧИ{*}

Ища сокровищ позабытыхи фараоновых мощей,ученый в тайниках разрытыхнабрел на груду кирпичей,среди которых был десятоксовсем особенных: онихранили беглый отпечатокбосой младенческой ступни,собачьей лапы и копытцагазели. Многое за нихлихому времени простится —безрукий мрамор, темный стих,обезображенные фрески…

Как это было? В синем блескея вижу красноту песков.Жара. Полуденное время.Еще одиннадцать вековдо звездной ночи в Вифлееме.

Кирпичник спит, пока лучипекут, работают беззвучно.Он спит, пока благополучнона солнце сохнут кирпичи.Но вот по ним дитя ступает,отцовский позабыв запрет,то скачет, то перебегает,невольный вдавливая след,меж тем как, вкруг него играя,собака и газель ручнаяпускаются вперегонки.Внезапно — окрик, тень руки:конец летучему веселью.Дитя с собакой и газельюскрывается. Всё горячейсинеет небо. Сохнут чинноряды лиловых кирпичей.

Улыбка вечности невинна.Мир для слепцов необъясним,но зрячим всё понятно в мире,и ни одна звезда в эфире,быть может, не сравнится с ним.

207. «Когда весеннее мечтанье…»{*}

Когда весеннее мечтаньевлечет в синеющую мглу,мне назначается свиданьепод тем каштаном на углу.

Его цветущая громадатуманно звездами сквозит.Под нею — черная ограда,и ящик спереди прибит.

Я приникаю к самой щели,ловлю волнующийся гам,как будто звучно закипеливсе письма, спрятанные там.

Еще листов не развернули,еще никто их не прочел…Гуди, гуди, железный улей,почтовый ящик, полный пчел.

Над этим трепетом и звономкаштан раскидывает кров,и сладко в сумраке зеленомсияют факелы цветов.

208. ПРЕЛЕСТНАЯ ПОРА{*}

В осенний день, блистая, как стекло,потрескивая крыльями, стрекозынад лугом вьются. В Оредежь глядитсясосновый лес, и тот, что отражен, —яснее настоящего. Опавшимлистом шурша, брожу я по тропам,где быстрым, шелковистым поцелуемлуч паутины по лицу пройдети вспыхнет радугой. А небо — небосплошь синее, насыщенное светом,и нежит землю, и земли не видит.

Задумчиво в усадьбу возвращаюсь.В гостиной печь затоплена, и в вазахмясистые теснятся георгины.Пишу стихи, валяясь на диване,и все слова без цвета и без веса —не те слова, что в будущем найдетвоспоминанье. В комнате соседнейиграют в бикс: прерывисто, по капле,по капельке сбегает тонкий звон.

Как перед тем, чтоб на зиму уехать,в гербарий, на шершавую страницукладешь очаровательно-увядшийкленовый лист, полоскою бумагиприклеиваешь стебель, пишешь дату,чтоб вновь раскрыть альбом благоуханныйда вспомнить деревенский сад, найдябагряный лист, оранжевый по краю, —так, некогда, осенний ясный денья сохранил и ныне им любуюсь.

209. СНИМОК{*}

На пляже в полдень лиловатыйв морском каникульном раюснимал купальщик полосатыйсвою счастливую семью.

И замирает мальчик голый,и улыбается жена,в горячий свет, в песок веселый,как в серебро, погружена.

И полосатым человекомнаправлен в солнечный песок,мигнул и щелкнул черным векомфотографический глазок.

Запечатлела эта пленкавсё, что могла она поймать:оцепеневшего ребенка,его сияющую мать,

и ведерцо, и две лопаты,и в стороне песчаный скат.И я, случайный соглядатай,на заднем плане тоже снят.

Зимой в неведомом мне домепокажут бабушке альбом,и будет снимок в том альбоме,и буду я на снимке том:

мой облик меж людьми чужими,один мой августовский день,моя незнаемая ими,вотще украшенная тень.

210. АЭРОПЛАН{*}

Как поет он, как нежданновспыхнул искрою стеклянной,           вспыхнул и поет,там, над крышами, в глубокомнебе, где блестящим боком           облако встает.

В этот мирный день воскресныйчуден блеск его небесный,           бархат громовой.И у парковой решетки,на обычном месте, кроткий           слушает слепой:

Губы слушают и плечи —тихий сумрак человечий,           обращенный в слух.Неземные реют звуки.Рядом пес его со скуки           щелкает на мух.

И прохожий, деньги вынув,замер, голову закинув,           смотрит, как скользяткрылья сизые, сквозные,по лазури, где большие           облака блестят.

211. КРУШЕНИЕ{*}

В поля, под сумеречным сводом,сквозь опрокинувшийся дымпрошли вагоны полным ходомза паровозом огневым:

багажный — запертый, зловещий,где сундуки на сундуках,где обезумевшие вещи,проснувшись, бухают впотьмах —

и четырех вагонов спальныхфанерой выложенный ряд,и окна в молниях зеркальныхчредою беглою горят.

Там штору кожаную спуститдремота, рано подоспев,и чутко в стукотне и хрустеотыщет правильный напев.

И кто не спит, тот глаз не сводитс туманных впадин потолка,где под сквозящей лампой ходиткисть задвижного колпака.

Такая малость — винт некрепкий,и вдруг под самой головойчугун бегущий, обод цепкийсоскочит с рельсы роковой.

И вот по всей ночной равнинестучит, как сердце, телеграф,и люди мчатся на дрезине,во мраке факелы подняв.

Такая жалость: ночь росиста,а тут — обломки, пламя, стон…Недаром дочке машинистаприснилась насыпь, страшный сон:

там, завывая на изгибе,стремилось сонмище колес,и двое ангелов на гибельгромадный гнали паровоз.

И первый наблюдал за паром,смеясь, переставлял рычаг,сияя перистым пожаром,в летучий вглядывался мрак.

Второй же, кочегар крылатый,стальною чешуей блистал —и уголь черною лопатойон в жар без устали метал.

212. СВЯТКИ{*}

Под окнами полозьяпропели, — и воскресна святочном морозесеребряный мой лес.

Средь лунного туманая залу отыскал.Зажги, моя Светлана,свечу между зеркал.

Заплавает по тазудрожащий огонек.Причаливает сразуореховый челнок.

И в зале, где блистаетпод люстрою паркет,пускай нам погадаетнаш старенький сосед.

Все траурные пикинакладывает онна лаковые ликиоранжевых бубен.

Ну что ж, моя Светлана?Туманится твой взгляд…Прелестного обмананам карты не сулят.

Сам худо я колдую,а дедушка в гробу,и нечего седуюдопрашивать судьбу.

В смеркающемся блескевсё уплывает вдаль —хрустальные подвескии белая рояль.

И огонек плавучийпотух, — и ты исчезза сумрачные тучи,серебряный мой лес.

213. РАССТРЕЛ{*}