Смертельный номер: Рассказы - Л. Хартли

Лавиния промолчала.

— Так вот, когда он приедет, будь с ним полюбезнее.

— Я всегда с ним любезна, мама, он даже на это жалуется, — возразила Лавиния.

— Значит, любезничать сверх меры не надо. Итак, в Америке было четверо мужчин, за которых ты могла выйти замуж, их звали…

— Я могла выйти замуж только за одного, — вставила Лавиния.

— Их звали, — продолжала миссис Джонстон, — Стивен Селесис, Теодор Дрейкенберг, Майкл Спротт и Уолт Уотт. Но всем им ты дала от ворот поворот. — Миссис Джонстон сделала паузу, чтобы слова эти достигли цели. — И что же сделали эти молодые люди? Они женились на других.

— Только трое, — поправила Лавиния.

— Да, Стивен не женился, — согласилась миссис Джонстон, на сей раз, вопреки желанию, не называя его уменьшительным именем. — Надеюсь, что на следующей неделе ты дашь ему другой ответ.

Лавиния подняла голову — они проплывали под мостом Вздохов.

— С моей стороны это будет очень непоследовательно, — сказала она наконец.

— Кто тебя просит быть последовательной? — спросила миссис Джонстон. — Выйдешь замуж — будь последовательной сколько душе угодно. А сейчас, когда тебе стукнуло двадцать семь и ты еще не замужем, когда в волосах уже мелькает седина, когда у тебя репутация неприступной крепости, от которой порядочные люди бегут прочь, — сейчас не до последовательности. Я могу еще кое-что добавить, но воздержусь — ты все-таки моя дочь, и я не хочу тебя огорчать.

Разглагольствуя на эту тему, миссис Джонстон всегда в конце концов выражала озабоченность, это уже стало правилом.

— Порядочные люди? — эхом откликнулась Лавиния, наблюдая за праздной толпой на небольшой площади. — Ты хочешь сказать, что они мне не понравились из-за своей порядочности? — Она говорила без иронии, как бы размышляя вслух.

— Не знаю, к чему еще ты могла придраться, — заметила миссис Джонстон, — разве к их внешности. Да, Сти не красавец, но иметь все не удавалось еще никому.

— У меня нет ничего, и слава богу, — пробормотала Лавиния. Тут они подплыли к гостинице, начали швартоваться, и в этой суете ее крамольное высказывание не подверглось цензуре.

Не взяв никакой ноши, ее мать, тяжело ступая, сошла на хрупкие сходни и тут же исчезла среди подобострастной прислуги. Лавиния задержалась собрать их пожитки, которые в надвигающихся сумерках трудно было различить. Миссис Джонстон что-то обронила, когда поднималась, словно волна смыла с массивной плотины какие-то мелочи — и попробуй-ка их найди. Лавиния опустилась на колени, стала шарить по дну гондолы. Наконец ее пальцы нащупали искомое. Что это я так расстаралась, подумала Лавиния. Пусть Эмилио помучается. Она сунула материн флакон с нюхательной солью в выемку между подушками и позвала гондольера, жестом изобразив отчаяние. В тот же миг он стоял на коленях рядом с ней. Поиски заняли не меньше минуты. Потом гондольер воскликнул: «Ессо, ессо!»[28] и в восторге извлек находку на свет божий, флакон с нюхательной солью он держал так нежно, будто это были святые мощи. Она обрадовалась вместе с ним, душа внезапно воспарила, Лавиния протянула за флаконом руку и широко улыбнулась Эмилио. В глазах его бродила тонкая усмешка, поблескивал скрытый намек… время словно замерло. Лавиния унеслась мыслями куда-то в заоблачные выси, где все чувства сливаются в одно. Но тут же на нее навалилась реальная жизнь со своими бесконечными требованиями, со своими мелкими укусами. Прежде всего Эмилио надо было заплатить.

Но у него не оказалось сдачи. Он обшарил карманы, повернулся туда-сюда, согнулся вперед, будто его ранили, откинулся назад, будто торжествуя победу. Он сделал руками извиняющийся жест, на лице отразилась озабоченность, но у него не нашлось и лиры, чтобы хоть как-то разбавить пятьдесят лир Лавинии. В итоге она отдала ему банкнот, а потом случилось такое, за что она впоследствии сильно себя корила. Но важность происшедшего оценила не сразу, что явствует из записи в ее дневнике.

«Последние недели меня мучила депрессия, а сегодня она вдруг отступила, сама не знаю почему. Может, помогло прочитанное себе перед сном наставление. Я решила не быть праздной, недовольной или невнимательной, а броситься в водоворот жизни, и пусть меня несет поток. Внешне ничего как будто не произошло, никуда я очертя голову не кидалась. Но сегодня утром, на Большом канале, а особенно пополудни, когда мы с мамой осматривали церкви (как это утомило меня в Вероне, читай 30 августа и вывод), я чувствовала себя как никогда счастливой. (Дальше вычеркнуты слова: „Может, я все-таки могу быть счастливой?“) После ужина, когда мы поехали слушать piccola serenata,[29] я была уже не так счастлива. Нас вез другой гондольер. Пожалуй, уговорю маму, пусть наймет на все дни гондольера, который возил нас днем. Он и сам хотел приплыть за нами вечером, я уже не раз спрашивала себя (хотя это такой пустяк), почему ответила ему отказом. Надеюсь, он не счел нас неблагодарными, он нам очень помог, но в ту минуту мне показалось, что я ему переплатила и будет неловко впредь платить ему меньше. К тому же я не была уверена, вдруг мама предпочтет пойти на пьяцца, мы его подведем, и он останется без пассажиров. Не хочу, чтобы он считал меня капризной. Мой отказ Эмилио не очень понравился, пятьдесят лир он взял куда с большим удовольствием. Кажется, он даже сердито посмотрел на меня, но точно не скажу, было слишком темно. Впрочем, какая разница? Важно, что он был по-настоящему мил, а неподдельный интерес со стороны иностранца — это такая редкость. Лишь бы я не показалась ему скрягой. Людям победнее только делаешь хуже, если даешь им много, и для самих итальянцев тут нет ничего хорошего. Мне бы не хотелось избаловать Эмилио. Как прелестны были подделки под Карпаччо, мне они понравились больше подлинников. Что еще можно вспомнить? Я спрятала флакон с нюхательной солью, но это не было ложью — так, игра „найди наперсток“.»

В Венеции любой вид заставляет наблюдателя задуматься: до чего же я ничтожен, до чего не вовремя родился. Но Лавинию, вышедшую ранним утром на террасу, подобные комплексы не мучили. Ярко светило солнце, водная гладь была на диво спокойной. Ничто не казалось ей противоречивым. Большой американский корабль стоял на якоре, словно навалившись на причал, незыблемо-величественный. Пассажирское судно из Триеста, едва заметно покручиваясь вокруг своей оси, приятно контрастировало с лодчонками и посудинками, которые рядом с ним выглядели бессмысленными и неподвижными, хотя на самом деле вовсю старались увернуться от этого монстра. Остров Сан-Джорджо наверняка был делом рук волшебника, каждое здание точно соответствовало клише, какое подобрали для него справочники и туристы. Даже в Салюте, думала Лавиния, глядя своему старому недругу прямо в лицо, есть что-то украшающее, а украшать — очень важная обязанность искусства, пусть и не самая главная. Вон разбойного вида гондольер — но в малиновом поясе он уже не так страшен. Будь такой у Эмилио… вот и он, легок на помине, рассекая воду, он подплывал к ней, не во вчерашних тусклых одеждах, но в белом костюме, на груди озером разлился небесно-голубой шарф, а талия была обвязана поясом, который каскадом складок вытекал из узла на боку.

Лавиния приняла решение быстро. Углядев чиновника поважнее, она набралась смелости и подошла к нему. Можно ли нанять Эмилио для миссис Джонстон на все время, что они проведут в Италии, чтобы он был их личным гондольером?

Чиновник этот, малоприятная смесь наглости и раболепия, стал еще угодливее и еще противнее.

Нет, нанять его нельзя, он уже занят: дама и господин, с которыми он ездил вчера вечером, заплатили за него вперед.

— Ах так, — сказала Лавиния, и все ее рвение как рукой сняло. Вот что значит его изысканный туалет, гондола с позолотой и свисающей бахромой! Ее опередили. Она окинула взглядом шикарную ладью Эмилио и чуть махнула ему — знак внимания со стороны прежнего нанимателя и не более того. Но оставаться здесь ей было неприятно. Подавленная, она отошла к своему креслу. Терраса превратилась в клетку, а день оставался ярким, но уже сам по себе, без нее.

— Лавиния!

— Да, мама.

— У тебя вид, словно ты не выспалась. Так и есть? — В вопросе не было ни нежности, ни заинтересованности, разве что безапелляционное неодобрение. Собственно, ответа миссис Джонстон и не ждала. Она продолжала: — Но у меня для тебя есть хорошая новость, думаю, что хорошая. Попробуй угадать с трех попыток.

Что ж, Лавиния, придется подыграть маме.

— Из Рима приезжает болтушка Элизабет Темплмен?

— Промах. Она еще лежит с простудой, которую подхватила по собственной глупости — бродила по Колизею холодными вечерами.

— Что-нибудь случилось на бирже?

— Биржа — еще холоднее. До чего ты недогадливая, Лавиния.