Вечные времена - Васил Попов

хозяйство… Где у меня душа? Вот она — в этих людях, что сейчас убегают, в этих людях, которым я каждый день вдалбливал в головы надежду на прекрасное будущее, с которыми мы распахали межи и сделали землю общей, с которыми работали столько лет плечо к плечу, локоть к локтю.

— Раньше, — сказал Спас, — не было тротуаров и люминесцентных ламп, но амбары были полны. Играли свадьбы, дети рождались, а сейчас для чего тебе эти двадцать два столба и тротуары, и эта тумба для афиш? Хоть бы некрологи были, тогда приклеивал бы их на нее! Давай, Лесник, отправляйся и ты в Рисен, а я поселюсь в твоем доме, вымою пол, в носках войду. У тебя и фруктовые деревья есть — четыре персика, черешня и грецкий орех.

Лесник задохнулся от гнева, в глазах у него потемнело, рука потянулась к поясу, где он когда-то носил пистолет.

Погоди, да когда это я говорил со Спасом, опомнился он. От одиночества стал сам с собой разговаривать! Лесник остановился: он незаметно дошел до конца села, до двадцать второго столба. Нет, Спас, не надейся, не выйдет по-твоему!

Утром газик Ликоманова снова остановился у его калитки. Лесник вышел, пригласил гостя в дом, как положено для дружеской беседы. Не буду входить, сказал Ликоманов, я тороплюсь, нужно объехать район, восемь хозяйств — это тебе не шутки. Лесник поглядел на него: териленовый костюм, черные полуботинки, белая сорочка, темно-красный галстук — как будто собрался на окружную конференцию. И это тот самый Ликоманов, с которым они вместе учились, который окончил заочно агрономический факультет, с которым они отсидели множество совещаний в окружном центре! Постарел немного, но строен, лицо сухощавое, губы тонкие, острый нос, пронзительный взгляд. Ну и ну, подумал про себя Лесник, восемь хозяйств, териленовый костюм, полуботинки…

— Ну, что решил? — спросил Ликоманов, закуривая.

— Мне решать нечего. Я тебе сто раз сказал: отсюда — никуда!

— Послушай, Лесник, мы будем организовывать современное хозяйство, оставь эти местнические настроения, смотри шире, в первую очередь — общее дело!

— Я и болею за общее дело!

— Болеешь!

— Никуда я отсюда не двинусь!

— Не артачься, как ребенок, Лесник! Ваши тебя хотят, каждый день приходят ко мне — так и так, пусть Лесник сюда приедет, мы привыкли с ним работать… Сейчас подписи собирают.

— Пусть собирают.

— Не упорствуй, есть и решение окружного комитета.

— Эх, Ликоманов, ничего-то ты не понимаешь! У тебя есть где-нибудь прочные корни?

Ликоманов, раздавив ногой окурок, прищурился:

— Ладно, я еще заеду. Слушай, ваши землю получили, дома строят, уже целый квартал заселили. Чего тебе здесь одному куковать?

Лесник промолчал. Газик умчался. Тогда он грубо выругался. Потом еще раз. Помянул недобрым словом и Ивана Председателя, который все хотел, чтобы кто-нибудь подбросил ему хорошую идею, а в конечном счете сбежал, как и все остальные. Идеи, хмыкнул Лесник, ты мне дай людей, а идеи сами появятся. Легко тебе было болтать, Председатель, о нефти и золоте — да если бы возле села были нефть и золото, люди бы раньше не уезжали на заработки за границу. Кто сеял и жал в этом селе? Женщины да старики. Мужики все уезжали, и неизвестно было, когда вернутся — в этом году или в следующем… Потом в душе его вновь ожила надежда, мысленным взором увидел он, как обратно в село возвращаются его жители на грузовиках и телегах, с овцами и собаками, с кадушками и клетками с курами, как распахиваются ворота Зорки и Недьо, вот и они сами, а с ними и мальчуган в синей шапке! Не напрасно его назвали в честь столетнего деда Димитра — назвали его так, чтобы жил он сто один год и село чтоб на нем держалось. Мы вернулись, плачет Зорка, нет ничего лучше родного дома. Вот и Оглобля возвращается, сгружает железную кровать и матрас — мрачный, черный, вздыхает: видишь, Лесник, мотало нас туда-сюда, кидало, а все равно домой вернулись. И Илларион возвратился, снова торгуется со Спасом из-за дома, хочет купить его в третий раз. Спас не желает продавать, поднимает цену. Оживает село. Вот и Йордан-цирюльник появился, потирает руки и жует хлеб, позади него Гунчев, смотрит в землю, глаз не смеет поднять — оба ударники, гордость кооператива, спрашивают у Лесника: какая есть для нас работа, да смотри, чтоб потяжелее была! Учитель Димов тоже приехал из Софии, вылечился, и Американец тут как тут — в старой фуражке на голой голове, лицо вроде серьезное, а все железные зубы видно, которые он в Америке делал. Тумба будет вся обклеена афишами, и театр приедет на гастроли, и местный радиоузел заговорит по утрам…

Лесник заметил кошку Дачо, соскучившуюся по людям, и поманил ее. Стрельнув в него фосфоресцирующим взглядом, кошка отступила, потом прыгнула на ограду и исчезла. Исчезли и видения Лесника, а в воротах появился Спас в накинутом на плечи зеленом пальто, важный, как румынский помещик.

— Газик снова приезжал, — сказал Спас, садясь на ящик у стены.

Лесник молчал.

— Ты согласился?

— Нет!

— Значит, устоял перед напором?

— Устоял! — подтвердил Лесник и взорвался: — А ты-то сам почему не едешь в Рисен вместо того, чтоб проявлять обо мне такую заботу?

— Куда мне ехать, у меня тут семь домов. Ты поезжай, будешь заместителем, на машине будешь разъезжать.

— Спас, замолчи! — простонал Лесник. — У тебя, что, нет сердца?

— Сердца? — удивился Спас. — А зачем мне сердце? Я, милок, номер 4521.

— Какой еще номер?

— А такой, — гордо улыбнулся Спас. — Номер очереди на машину. Еще в позапрошлом году я внес полторы тысячи, остальные деньги тоже готовы. Скоро подойдет моя очередь, и ты увидишь меня за рулем.

Лесник вытаращил глаза:

— Значит, все-таки уезжаешь?

— Никуда я не уезжаю, Лесник! — Спас поднял голову, его серые глаза блеснули. — Даже если все уедут и я останусь один, все равно не покину село. А машину покупаю просто так — чтоб идти в ногу со временем. Сегодня, например, решу в Пловдив съездить, ярмарку посмотреть, завтра — на море махнуть, на курорте Албена побывать. Слушай, я тебе вот что скажу. Не знаю, чем хорош социализм, но одного нельзя отрицать — вы открыли нам глаза.

— На что мы вам открыли глаза?

— На жизнь, — ответил Спас. — Ведь раньше мы рабами были, всю жизнь экономили на всем, чтоб землю купить, из-за земли, бывало, и убивали, деньги на черный день берегли. Сейчас же народ дал себе волю, пустился жить вовсю, и его уже не остановить! — Спас уселся поудобнее, откашлялся