Вечные времена - Васил Попов

марева за вербами, где скрывалось Златаново, донесся паровозный гудок. Все повернули головы в ту сторону, только ЖэДэ с женой словно бы ничего не услышали и опять вернулись в домик.

Улах подбежал к железнодорожной линии, которую ЖэДэ упорно называл первым путем в надежде, что скоро проложат второй, вгляделся в даль, потом, присев на корточки, приложил ухо к рельсам. Рельсы дрожали и звенели. Улах бросился к домику и начал бешено стучать в закрашенное серой краской стекло окошечка кассы.

— ЖэДэ, ЖэДэ! Поезд идет, дай билеты!

Но окошечко не открывалось. ЖэДэ вышел из домика с тюком на спине и цинковым ведром в руке. Медленно, очень медленно положил тюк на подводу, поставил ведро на землю и сел на передок. Улах с мольбой кинулся к нему, жена Улаха тихо произнесла несколько проклятий — что-то насчет дурного глаза, кто-то чтоб иссох, но ничто не помогало: ЖэДэ не двинулся с места. А поезд приближался, вот из-за поворота показался паровоз. Он все рос и рос, рельсы уже гудели вовсю. В полной растерянности Улах, словно наседка, созывал к себе свое семейство. Уже не было времени пересчитывать детей и вещи — ничего, они сядут без билетов, а потом он попросит кондуктора, чтобы тот его не оштрафовал. В этот момент паровоз поравнялся со станцией, но вместо того, чтобы замедлить ход и остановиться, он снова загудел и с грохотом промчался мимо, вагоны быстро пронеслись перед глазами Улаха. Улах со всем своим семейством бросился за ними, волоча по земле багаж. Они бежали, бежали, пока поезд не повернул и не исчез из виду, словно вообще здесь не проезжал. Тогда они остановились и, запыхавшиеся, потные, повернули обратно. Вернулись на перрон и встали кружком возле подводы. Переведя дух, Улах спросил с побелевшими глазами:

— Почему он не остановился, ЖэДэ?

ЖэДэ переглянулся с женой, но на этот раз она не засмеялась.

— Почему не остановился, спрашиваешь? — вяло проговорил он. — А потому, что уже не будет здесь останавливаться.

— Но здесь же станция?

— Была, да сплыла.

— А что тогда здесь? — заморгал глазами Улах.

— А ничего. Не видишь разве, что мы выселяемся?

— Как выселяетесь? — Улах вытаращил глаза.

— Станцию закрыли, — процедил сквозь зубы ЖэДэ.

— Вот уже несколько месяцев здесь никто не сходил с поезда и не садился на поезд. Вот они и говорят: раз никто не сходит и не садится, зачем вам станция? Теперь поезд будет останавливаться только в Златаново. — Не сдержавшись, ЖэДэ бросил в сердцах форменную фуражку о землю. — А ведь обещали проложить второй путь и повысить мне зарплату!

Улах опустился на краешек подводы и замигал, пытаясь осмыслить услышанное. Семейство его тоже замигало, хотя и не поняло, о чем речь. Дети уселись прямо на землю, и перрон вдруг стал похож на деревенский двор. Младшие присосались к кувшинам и зеленым бутылкам, в которые была налита вода на дорогу. Манчо закурил и, улыбаясь, стал пускать колечки дыма, а Сулейка вытащила засаленную колоду карт и принялась гадать. Подняв голову, ЖэДэ оглядел «меньшинство» и удивился, как сразу ожила закрытая отныне станция, как все уже забыли о 205-м, словно никогда его и не ждали, не бежали за ним до переезда и поворота. Задержал взгляд на младенце, уснувшем у груди матери, прижавшись к ней щекой, потом перевел его на лицо женщины — чинное, спокойное, с искусственной родинкой на щеке, увидел улыбку, открывшую два ряда блестящих металлических зубов, и сердце кольнула застарелая, но сейчас особенно острая боль-тоска по ребенку, по детям. Одновременно в сердце вспыхнула и надежда: ведь каждый год он посылал свою жену на воды, водил к разным врачам в разные больницы, и, хотя пока все было напрасно, надежда в нем жила. Он утешался пчеловодством, работой — и на станции, и в поле, но годы шли, а детей все не было. Жена любила его все больше и больше (злые языки говорили, что она все больше и больше его ненавидела), ревновала ко всем и ко всему, а по ночам не оставляла его в покое — давай, попробуем еще раз! И они пробовали, пробовали. Он возненавидел ее костлявое смуглое тело, выросшие в последние годы усы, кислый запах ее плоти, горько-соленые, как желчь, поцелуи.

ЖэДэ задрал голову: голубое небо и порхающие в нем птицы показались ему нелепыми и виноватыми в его беде, нелепой и виноватой была и эта бесплодная станция, и этот поезд № 205, который больше не будет на ней останавливаться, и это умирающее село среди холмов напротив. И Улах показался ему нелепым и виноватым — со счастьем и полнотой своей жизни, с сигаретой Манчо и картами Сулейки, всегда предсказывающими удачу, с полной грудью его жены и полуголым мальчуганом в розовых рейтузах, который сейчас отплясывал кючек, а остальные ритмично хлопали и гикали.

Мицка внимательно наблюдала за ним, стоя подбоченясь возле свинарника — черная, костлявая, полная дикой ненависти. Глядя на подводу, видела она всю свою жизнь: две разобранные кровати, скатанные матрасы, вобравшие в себя их сон и надежды, бурные ссоры и обвинения, гардероб и шкаф, куда они прятали свою любовь и ненависть, — сейчас пустые, с распахнутыми дверцами и выдвинутыми ящиками, словно очищенные ловким вором. Она видела и семейство Улаха — его дом под открытым небом, светлый и уютный, кудрявого мальчугана в розовых рейтузах, сверкающую металлом улыбку его матери. Все это было невыносимо, и она двинулась, как ненормальная, прочь от станции, миновала свинарник и вошла в сухо шелестящую прошлогоднюю кукурузу. Там она села и сидела до тех пор, пока семейство Улаха не тронулось в путь. Подобрав с земли бывшую форменную фуражку ЖэДэ и пряча ее за спиной, Улах попрощался с ЖэДэ и повел за собой свое семейство вверх вдоль железнодорожной линии. Оно шло, таща с собой родовой шатер с четырьмя отполированными множеством рук кольями, старый желтый чемодан, купленный на толкучке, одеяла и узлы, кувшины и бутылки. А Улах нес под мышкой кларнет в мешке и фуражку ЖэДэ, которую собирался надеть за первым же поворотом. Позади всех скакал и приплясывал мальчуган в розовых рейтузах. Рекламная кепка «Спортлото» была залихватски сдвинута набекрень.

Силуэты идущих все уменьшались и уменьшались, пока вообще не растаяли в пламени разгорающегося дня, которое вновь охватило виноградники, шоссе и мост и теперь устремилось к старому умирающему селу, которое все горело, горело и все не желало сгореть.

ЖэДэ нашел жену в кукурузе, она сидела, обхватив руками колени. Он взял ее за худую смуглую руку,