Вечные времена - Васил Попов

Вскочив, Лесник схватил Спаса за грудки, но не увидел страха в его серо-стальных глазах. Он увидел в них лишь насмешку и ту ночь, когда в первый раз постучался в его ворота, а сзади ждали газик и два милиционера. Залаяла собака, послышался женский вскрик, Спас вышел, увидев его, попятился, тут стук раздался и у соседей… Нет, Спас, я не забыл и другой ночи, когда умерла Мария и я ходил, как потерянный, и снова постучался в твои ворота, а ты подумал, что это опять за тобой, но когда узнал, что произошло, пошел вместе со мной, и мы оба молчали; и пока бабка Неделя обмывала Марию, пока я разжигал огонь и носил воду, плохо сознавая, что делаю, ты сидел на ступеньке босой, в накинутом пальто, и я подумал, что ты забыл прошлое. Однако ты его не забыл и никогда не забудешь, но не дождаться тебе, чтобы я уехал в Рисен, а ты взял себе мой дом! Знаю я тебя, как облупленного, вижу, как оглядываешь его хозяйским глазом еще сейчас, фруктовые деревья считаешь, орех оцениваешь. Но не будет по-твоему! Отпустил Лесник отвороты зеленого пальто, откачнулся, сел. Хрипло засмеявшись, произнес:

— Жди, Спас, но не дождешься, чтоб они отсохли!

— Что отсохло?

— У барана яйца!

Ничего не сказав, Спас поднялся и ушел. А где у меня душа? — хотелось Леснику крикнуть ему вслед. Где она? Вот тут! — он показал на ближайший столб люминесцентного освещения. И вон там, и там, и там! Где у меня душа, спрашиваешь? Вон там, где меня когда-то истязали, сапожные гвозди забивали под ногти, железным шомполом по животу били, где я нюхал, как воняют тюремные параши, вон там, где я прикрепил флаг к первому трактору и заставил духовой оркестр играть как раз напротив вашего дома, вон там, где мы перепахивали межи и твою несчастную душу тоже перепахали и все межи уничтожили. И для чего? Для того, чтобы ты сейчас передо мной куражился, говорил, что социализм научил тебя жить, что ты уже не раб и машину собираешься купить и даже номер у тебя на нее есть — 4521? Да, но не на тот номер ты, Спас, ставишь, не на тот! На днях приедет из города комиссия, обойдем мы все дома и объявим некоторые памятниками культуры. Государство отпустит средства на их реставрацию, реставрируем их, таблички повесим, и начнут сюда приезжать туристы.

Глаза Лесника засверкали, он встал и принялся расхаживать взад-вперед по плиточной дорожке.

— А если не приедут туристы, — крикнул он громко, обращаясь к пустым дворам и пустым домам, — я доставлю сюда кинематографию! Будут тут снимать фильм за фильмом, и село снова возродится! — Разгорячившись, он принялся жестикулировать, словно выступал на собрании перед сотнями людей, взыграла в нем старая кровь агитатора: — Привезут сюда прожекторы, камеры, разные там рельсы и машины, все загудит, заработает, явится молодежь создавать искусство, и вечером люди не будут спотыкаться в темноте, а будут ходить по освещенным улицам, по тротуарам, которые мы построили собственным потом для них, для людей, и афиши на тумбу наклеим…

В лихорадочном возбуждении он обулся и кинулся обходить дома. Открывая щеколды калиток, перепрыгивал через ограды, перелезал через затянутые паутиной плетни, разделявшие соседние дворы. Войдя во двор Оглобли, вспомнил сон, который приснился ему позапрошлой ночью: будто тащит он воз со снопами от Илакова бугра к мосту. Рассказал он его бабке Неделе, а она спросила:

— Как был воз — задом или передом?

— Не помню.

— Ежели передом, значит, ты был впряжен.

— Нет, не был, это точно помню.

— Лучше, если ты был впряжен, Лесник. Не к добру, ежели ты тащил воз задом.

Бабка Неделя тогда сказала ему, что уже лопаются почки, и вот сейчас, в саду Оглобли, он услышал это. И ощутил весенние соки, которые текли уже и в его теле, и почувствовал, что пришла весна. Увидел и аиста, несущего в клюве веточки к куполу церкви. Сон, значит, не к добру, а? Да ведь я всегда был впряжен, бабушка Неделя, задом воз или передом, я всегда был впряжен и тащил на себе воз! В душе Лесника что-то перевернулось, в глазах потемнело, а потом его бросило в жар и руки зачесались. Огляделся он вокруг, увидел землю в огороде Оглобли — землю, мечтающую о том, чтоб ее вскопали. Стало легко на душе, схватил он забытую Оглоблей лопату, снял майку, поплевал на руки и принялся за работу.

Вскопав весь огород Оглобли, уставший и радостный Лесник перевел дух и сказал:

— Я вскопаю огороды всех, кто убежал, — и Недьо и Зорки, и Гунчева, и Йордана-цирюльника, и Дачо, и Американца! Весна уже пришла, поглядите, люди, — земля просит, чтоб ее вскопали! Где у меня душа? Да здесь она, моя душа, вот здесь, здесь!..

БЕССЛОВЕСНОСТЬ

Давно уже это было, когда Босьо заговорил и хотел найти слово, которое выражает абсолютно все на свете. За несколько месяцев после пятидесяти лет молчания он употребил все слова, какие слышал до тех пор, расспросил людей буквально обо всем, а потом снова замолчал. Никто ему не поверил, что однажды птичка села на тополь и спела ему все, а это была святая истина. Но люди правде не верят. Ври им напропалую — вот тогда они поверят! «Правде нет веры, — сказал в свое время дед Димитр, — как айве нет роста, ежели привить ей яблоневый черенок!»

Когда сбежали люди из села в город, на стройки и в Рисен и осталось всего несколько человек, Босьо повернулся к ним спиной. И к селу тоже, хотя оно всегда было перед глазами — и днем, и ночью. Оно являлось ему и во сне, вроде бы и не село даже — нет ни домов, ни оград, но Босьо знал, что это оно: вот Бараган, вот Парцаля, вот овраг, и если других мостов через него — а их шесть — не видно, то висячий мост Дачо — вот он, живее всех остальных, от человеческих шагов вздрагивает, да, вздрагивает! Босьо и Генерал столкнулись лицом к лицу на середине моста, раньше такими друзьями были, а сейчас вот-вот молча разминутся, словно незнакомые. Босьо, — сказал Генерал, светлые глаза его выглядели уставшими, под ними — черные круги, — мы можем молчать, но все равно остаемся друзьями, верно? — Да, — кивнул Босьо, но