Искры - Михаил Соколов

Он грузно встал, делая вид, что разговор кончен, а Степан все еще сидел на катке. Лицо его было задумчиво, хмуро, нижняя губа чуть заметно вздрагивала, но он сдерживался и не давал волю сердцу. Скрутив цагарку, он откусил кончик козьей ножки, выплюнул его и ушел не прощаясь.

На другой день его вызвал писарь хуторского атамана и, объявив, что половина его пая переходит в пользование Нефеда Мироныча Загорулькина в обеспечение долга, предложил расписаться на какой-то бумаге. Степан взял испещренную неразборчивым почерком бумагу, долго смотрел на нее, но слова казались непонятными, буквы прыгали. Трясущимися руками он быстро расписался рядом с корявой подписью Нефеда Мироныча и, ударив пером в стол так, что ручка сломалась, торопливо вышел. Он ничего не сказал, но видевшие все это казаки поняли, что он сказал бы, если б можно было сказать.

— За ручку — две копейки. Слышишь, Степан? — крикнул писарь и, посмотрев в окно на его невысокую сутулую фигуру, сердито буркнул: — Придется доложить атаману.

Игнат Сысоич смирился. Коль не отдали Загорулькины дочь, значит не судьба. И посоветовал Леону ехать в город, искать лучшей доли. Ничего ему теперь не хотелось, кроме одного: чтобы сын хорошо устроился. Велев Леону собираться, он один начал работы в поле. В этот раз он решил послушаться совета Ермолаича об удобрении земли навозом, хоть в душе и сомневался в том, что донская земля примет его как воронежская. Ночами, чтобы не видали и не осмеяли хуторяне, Игнат Сысоич вывез навоз на участок и разбросал его по зяби. Незаметно для себя он начинал тверже верить в успех нового предприятия и уже подумывал, у кого бы попросить еще навозу, чтобы удобрить хотя бы две десятины, и под каким предлогом. Но надеждам Сысоича не суждено было сбыться.

Вечером в понедельник, когда он накладывал на дроги навоз, готовясь ехать в степь, его позвал к плетню Степан Вострокнутов и сообщил о переходе земли к Загорулькину. Игнат Сысоич сначала не поверил и несколько раз даже переспросил Степана, не шутит ли он.

— Закон на твоей стороне, — сказал Степан, — ты у меня арендуешь не первый год. Но ты землю не отобьешь у него, разве что в Черкасское соберешься, до присяжных. А тут что Нефед, что атаманы — одна шайка. Я подаю прошение наказному, прошу отчислить меня из казаков. Это разор, а не казацтво!

Игнат Сысоич свалил навоз и не поехал в поле. Перед ним встало самое страшное: остаться без земли. Все свободные мягкие участки хуторского юрта были уже заарендованы, а целинные ему было не поднять.

«…А я ж сделал зябь. Хотел весной сеять. На чем сеять? Конец! Погибель!» — думал он, сидя на завалинке. Ему вспомнилось, как на этом же месте, на завалинке, он увлеченно рассуждал летом о приобретении лобогрейки, и сейчас ему было стыдно и горько за эти свои думы.

Он сидел растерянный и подавленный, не понимая, что надо делать, кому жаловаться. От одной мысли о том, что ему сеять будет негде, его бросало то в жар, то в холод. Земля — смысл его жизни, его радость, и вот ее нет вовсе. А кругом необозримая степь и степь.

На другой день Игнат Сысоич не пошел в правление, к атаману, куда собирался с вечера. Посоветовавшись с Фомой Максимовым, он решил не ходить и к Загорулькину. Максимов уверил его, что Загорулькин не является хозяином земли Степана, что она временно перешла к нему лишь в обеспечение долга.

— Степан долг выплатит — и конец Нефедову хозяйствованию, — подбадривал он. — Так что я б на твоем месте пахал без опаски. Если бы он купил ее с торгов, тогда он хозяин. Но это земля войсковая.

И Игнат решил продолжать свое дело.

Однако Нефед Мироныч рассчитал иначе. Получив участок Вострокнутова в обеспечение долга, он и не думал расстаться с ним, а чтобы Степан, уплатив долг, не потребовал возвращения земли, решил пока что сдать ее, якобы в аренду, писарю: тот любой закон мог повернуть, как хотел.

Закончив дела в правлении, Нефед Мироныч сам запряг жеребца, взял сажень и поехал на участок Степана, чтобы точно обмерить его.

Стояли погожие дни «бабьего лета». Высоко в небе перились редкие облака, солнце не палило, светило неярко, в степи было тепло и как-то по-особенному легко дышалось.

То и дело низко над землей медленно проплывала длинная паутина, цепляясь за почерневшие стебли подсолнухов, за кусты полыни. И оттого, что она блестела на солнце, все вокруг, как в сказке, казалось опутанным нежнейшими серебристыми нитями.

Заметив еще издали, что на участке кто-то есть, Нефед Загорулькин придержал жеребца, раздумывая, как ему поступить, и, спустившись в балку, остановился. Вспомнился летний покос дороховской пшеницы, тревожная ночная встреча с Игнатом Сысоичем.

«Может быть драка», — сказал про себя Нефед Мироныч и посмотрел на длинный плетеный кнут. Потрогав кисть его, он пугнул коня и выехал на участок.

Игнат Сысоич боронил унавоженную зябь, то и дело любовно покрикивая на кобылу:

— Ну, давай, давай, Катька-а! Еще немного, родная, сейчас покурим.

Увлеченный работой, он и не заметил, как сзади его остановилась линейка.

— Помогай бог, — не слезая, процедил сквозь зубы Нефед Мироныч и ядовито добавил: — на чужой земле…

Игнат Сысоич остановил лошадь, снял фуражку и рукавом утер потное лицо. Сердце его тревожно застучало, и он сделал усилие над собой, чтобы держаться спокойно.

— Спасибо. А у нас своей, бог дал, никогда и не было, — сказал он. — Все на чужой шею гнем, того и гляди, как бы не согнали.

«Ишь ты, еще и храбрится», — подумал Нефед Мироныч и вслух повторил:

— «Согна-али». Добрых людей не сгонят. А вот какие чертевьем всяким землю поганят, таких как же не согнать?

Спросив у Игната Сысоича о границах участка, он больше не стал с ним разговаривать и поехал к балке, намереваясь начать обмер. Игнат Сысоич продолжал работу.

Через полчаса вдоль и поперек вымерив участок, Нефед Мироныч вернулся к линейке, уложил сажень и собрался ехать. Поровнявшись с Игнатом Сысоичем, он сказал:

— Ты, я вижу, дурачком прикидываешься. Так я тебе скажу напрямки: хозяин этой земли теперь я! А я с тобой уговора не делал засорять мою землю навозом вонючим и боронить ее бестолку. А за то, что ты самовольством занимаешься, я тебе велю сейчас же отсюда уезжать.

Игнат Сысоич подошел к нему и твердо, с сознанием своей правоты, сказал:

— Ты хозяин на день-два, а Степан — навсегда. С ним у меня писаный уговор, на нем печать атамана. Не имеешь ты прав распоряжаться этой землей. Я пока хозяин тут!

Нефед Мироныч спрыгнул с линейки, подошел к нему и ехидно спросил, подбоченясь:

— Учить казаков начинаешь?! Умом навозным забогател?

Белая нить летучей паутины коснулась его лица, прилипла к губам и запуталась в бороде. Нефед Мироныч, отмахиваясь, как от пчелы, злобно выплюнул паутину и ладонью вытер бороду.

Игнат Сысоич направился к бороне. Тогда Нефед Мироныч быстрым шагом обогнал его и стал торопливо отцеплять борону.

— Не трожь! Не трожь, говорю! — крикнул Игнат Сысоич, но Нефед Мироныч уже снял постромки, с силой выдернул борону из земли и потащил ее к линейке.

Игнат Сысоич настиг его, вырвал борону из его рук и потащил на прежнее место.

— А-а-а, хамское отродье! — взревел Нефед Мироныч, и в следующую секунду кнут, словно гадюка, обвил ноги Игната Сысоича повыше колен.

Не помня себя, Игнат Сысоич кинулся на Загорулькина, схватил его за горло. Но не ему было справиться с кряжистым Загорулькиным, и кнут вновь взметнулся в воздухе.

…Игнат Сысоич, пригнувшись, бежал по пахоте, спотыкался, падал и опять бежал, а над головой его все свистел кнут и все хлестал и хлестал, нестерпимо обжигая спину, плечи, голову. Потом все стихло.

Очнулся Игнат Сысоич на пахоте возле балки. Пахла сырая земля. По склонам балки, не шевелясь, уныло стояли раздетые деревья. Внизу, средь пониклых камышовых зарослей, журчал ручеек.

Одиноко и тихо было кругом. Лишь грачи, поблескивая сизым отливом пера, горделиво расхаживали по зяби, выбирая случайное зерно, червячков и наполняя степь протяжным хриплым карканьем.

Домой Игнат Сысоич вернулся больным. Не заходя в хату, он направился прямо в конюшню — убедиться, дома ли лошадь или ее взял Загорулькин. Но лошадь стояла у яслей и жевала сено. Услышав голос хозяина, она повернула к нему голову, коротко заржала. Игнат Сысоич бросился к ней, прильнул к ее тонкой красивой шее.

— Убежала, Катька, убежала от изверга, родная моя Катечка! — Он, как ребенка, ласково гладил ее, и слезы заливали его глаза.

В конюшню сумрачно вошел Леон. Допахивая землю под зябь на участке Пахома, он случайно узнал в степи о драке Загорулькина с отцом и, прибежал домой.

— Что случилось, батя? — дрожащим голосом спросил он, разглядывая исписанную кнутом одежду отца.