Искры - Михаил Соколов

— Лева, родной мой!

Гость тоже вышел и остановился, рассматривая Леона. «Гм… Добрый малый», — подумал он.

— Лука, — назвала было Оксана гостя, но запнулась и виновато сказала: — Познакомься, Лева, это наш учитель.

Леон бросил взгляд на гостя и обратил внимание на его усы. «Как у Тараса Бульбы. И лысый такой же», — подумал он и несмело пожал его руку.

Проводив гостя, Оксана возвратилась к Леону. Он все еще стоял в передней — в коротком грубошерстном пиджаке и в старых сапогах, с сбитыми до красноты носками — и держал в руке шапку. Оксана улыбнулась ему, спросила:

— Совсем приехал?

— Совсем.

— Ну, молодец. А помнишь, что говорил: «Нам хутор бросать — все равно, что…» Как это ты сказал тогда?

— Что кусок мяса от себя оторвать. Только тогда было лето, а теперь осень. Многое переменилось, сестра, после лета. Где тут у вас умыться можно?

Они пошли на кухню к умывальнику. Мимо них прошмыгнула горничная и большими глазами так посмотрела на Леона, что он смутился. «Как на Алену похожа», — подумал он и сказал:

— Что она на меня так смотрит, барышня эта? Давно не видала, что ли?

— Это Феня, горничная, — ответила Оксана. — Правда, она похожа на Алену?

Леон сделал вид, что не расслышал, и стал умываться. Оксана принесла снежно-белое полотенце и стала возле брата, наблюдая за его движениями. Лицо Леона и шея покрылись душистой мыльной пеной. Вот, брызгаясь во все стороны, он смыл ее, и матово-бронзовое тело его дохнуло степной свежестью. «И Яшка такой», — подумала Оксана, но спросить о нем неловко было, и она вслух восхищенно произнесла:

— Здоровый ты, брат, сильный!

Леон обернулся к ней, сверкнул белыми зубами и, согнув руку, напружинил мышцы повыше локтя.

Оксана пощупала их и повисла на его руке.

— Мне бы такую силу!

Леон усмехнулся:

— А что ты с нею делать станешь?

— Да ничего, просто быть сильной приятно.

Она была в темносинем шерстяном платье, в белом переднике, в черных шевровых полуботинках на шнурках. Заметив, что Леон с любопытством разглядывает ее и ходит вокруг, улыбаясь, она, оправив передник, пояснила:

— Это у нас форма такая. Ну, пошли наверх, я покажу тебе свои цветы.

Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, Леон следом за Оксаной вошел в гостиную и, остановившись перед огромным, в человеческий рост, зеркалом в золотой раме, посмотрел на свои грубые крестьянские сапоги, на потрепанный пиджак и штаны, мочкой свисающие на коленях, на красивую и чисто одетую Оксану. Стыд, боль и обида наполнили его душу. «Ну какой я ей брат и какое родство может быть между нами?» — готов был он воскликнуть, но промолчал и с мрачным видом направился вслед за Оксаной.

Дом Задонскова был полутораэтажным. Внизу находились кухня, кладовые, комната горничной, столовая и библиотека.

Наверху было пять просторных комнат. Первая, гостиная, представляла собой большую залу, обставленную мягкой мебелью в белых чехлах. На стенах были копии с картин Айвазовского, Репина, Левитана, на пианино, тумбочках и полочках у стен — статуэтки из белого мрамора, гипса и бронзы, на полу — огромный зеленый ковер с изображением льва. И тут же, у стен, по углам, — пальмы в деревянных крашеных кадках, филодендроны с огромными листьями, белолистный и зеленый панданусы, фикусы, цинерарии, аравийский жасмин.

— Да-а! — только и мог произнести изумленный Леон.

— Нравится? Тесновато немного от них, но летом они стоят вон там, — кивнула Оксана в сторону застекленной веранды и опустилась на диван.

Леон сел рядом с ней и поджал ноги, чтобы не были видны рыжие носки сапог.

— Ульяна Владимировна — как она, ничего? — спросил он. — Наряд-то у меня больно не городской.

Оксана улыбнулась, ласково потрепала его за плечо и, заметив, что он был одет в старый отцовский пиджак, подумала: «Последнее отец отдал. Надо будет прежде всего купить Леве костюм». А вслух ответила:

— Ты в гостях у сестры, а быть может, и жить будешь здесь. И, пожалуйста, чувствуй себя, как дома.

Леон достал кисет с махоркой и хотел свернуть цыгарку, но Оксана позвала горничную и велела ей принести папиросы.

Закурив, Леон стал рассказывать о событиях в хуторе, потом вынул из кармана постановление атамана и протянул Оксане:

— Читай. Тут сказано, почему я приехал к тебе.

Оксана прочитала бумагу, остановилась на словах «как нежелательный обществу» и возмущенно воскликнула:

— Безобразие! Кто дал право этому дураку Калине говорить от имени общества? Нет, этого быть не может! Я покажу постановление дяде, полковнику Суховерову, и вашему Калине влетит. Вот увидишь!

Леон взял у нее бумагу и, спрятав в карман, невесело заметил:

— Раз я приехал — значит может быть. А из-за меня надоедать твоему дяде полковнику не стоит. Если бы он землю нам дал да тягло. А так все равно в хуторе жизнь моя кончилась.

Оксана в душе не могла не согласиться с братом.

Некоторое время сидели молча. Настроение у Леона было невеселое. Мысль о том, где и на что жить, не покидала его ни на минуту. А Оксана ничего о работе не говорила. И он спросил:

— Как тут с работой? Куда мне подаваться теперь? Ты не говорила с Ульяной Владимировной?

Оксана приезда брата не ожидала и к нему не приготовилась.

— Мама придет — тогда поговорим. Я думаю, ты пока поживешь у нас, отдохнешь, а тем временем мама все устроит, — заверила она.

Эти слова не успокоили Леона. Он чувствовал: чужой он в этом доме и ему решительно нечего здесь делать. Все эти картины, цветы, мягкая мебель, безделушки казались ему чем-то далеким, непонятным и только раздражали его. Ему надо было думать о работе, о квартире, о куске хлеба, а не проживать тут на положении бедного родственника. Неужели сестра не понимает этого?

Оксана сыграла на пианино, спела романс. Потом велела горничной подать завтрак и, когда Леон поел, пошла показать ему город.

Вернулись они уже под вечер. Ульяна Владимировна давно поджидала их.

— Наконец-то! Леон, вероятно, устал с дороги, голоден, а ты вздумала водить его по городу, — сказала она и распорядилась подавать обед.

— Мы поели, Ульяна Владимировна, так что спасибо, — поблагодарил Леон.

— Вы завтракали, а сейчас будем обедать. Лишний раз покушаете — от этого вреда не будет.

«Если есть что — конечно, можно», — мысленно согласился Леон.

Ульяна Владимировна Задонскова была старой девой. Когда-то в молодости она пережила несчастливую любовь, хотела уйти в монастырь, но брат отговорил ее. Она переселилась к брату в особняк и осталась здесь навсегда, посвятив жизнь педагогической работе в институте благородных девиц.

Худощавая и хрупкая, с умным моложавым лицом, всегда в черном платье с белым воротничком и такими же отворотами на рукавах, Ульяна Владимировна держалась на службе гордо и независимо, и ее одинаково побаивались как воспитанницы института, так и начальство: через своего двоюродного брата, помощника наказного атамана, она была связана с самыми влиятельными людьми в городе.

Оксану она любила, как дочь. Никого у нее не было в жизни ближе Оксаны, и главные заботы ее были о счастье своей воспитанницы. Но она понимала «счастье» по-своему, и хотя Оксана еще не закончила гимназии, Ульяна Владимировна уже искала ей хорошую партию. Собственно, она уже наметила такого человека для Оксаны. Это был Виталий Овсянников, сын городского протопопа, будущий священник. Овсянников окончил семинарию весной этого года, и ему, перед тем как постригаться в священники, надо было жениться. Но Оксана заявила, что будет продолжать образование. Ульяна Владимировна пыталась убедить ее в том, что женщине не обязательно иметь высшее образование, но Оксана стояла на своем.

Недавно же, возвратись домой от Чургиных, Оксана вновь услышала от Ульяны Владимировны те же слова об Овсянникове и решительно заявила:

— Мамочка, я прошу тебя: не напоминай мне об этом. Я буду кончать гимназию и учиться дальше.

Ульяна Владимировна была до глубины души возмущена не столько самим отказом, сколько вызывающим тоном Оксаны и подумала: «Э, то влияние Дороховых и Чургина». С этого дня она только и думала о том, как уберечь свою воспитанницу от пагубного, как ей казалось, влияния ее родных. Но скрытная она была женщина и не все вещи называла своими именами.

Леона Ульяна Владимировна приняла внешне ласково, за столом участливо расспрашивала о хуторе, о родителях, но в словах ее, в равнодушном взгляде ее небыстрых прозрачных глаз Леон чувствовал простое бесстрастное любопытство. «Хорошо, что я не показал бумагу атамана — вовсе не разговаривала бы», — думал он, сидя за столом, накрытым белоснежной скатертью, заставленным хрупкими тарелками и фужерами, поминутно смущаясь от неумения пользоваться серебряным прибором и неприязненно поглядывая, как Ульяна Владимировна, оттопыривая холеный палец с розовым ногтем, медленно, как бы нехотя кушает суп и прячет насмешливую улыбку. «Эх, уж смеялась бы открыто, чем так!» — говорил в уме Леон и вот-вот готов был подняться из-за стола и уйти.