Искры - Михаил Соколов

— У тебя тоже четыре человека семьи?

— Жена и двое ребятишек, — сдавленным голосом ответил Степан. Для него было ясно, что доходы его хозяйства разве лишь не намного выше доходов семьи Дороховых.

Игнат Сысоич недоумевал: с чего это вдруг зять при людях стал выворачивать налицо его хозяйство? Уж не пошатнулись ли его дела на шахте и не думает ли он сам перебираться в хутор? «А что ж, свое дите. Да, может, это и к лучшему? При такой голове, — с ним можно большие дела делать!» — начал было он мечтать, но мысли его нарушил Ермолаич:

— А помнишь, Сысоич, как тогда, на покосе, ты говорил? «Мы, мы!» И земля наша не то, что ваша, мол, расейская, и навоз нам ни к чему, у нас пшеничка… Видал теперь свою пшеничку? — Он подумал немного, сожалеюще посмотрел на Леона. — Нет, брат, ты не хмурься, а я напрямки скажу: придется и вам с Левкой учиться казаны починять или за чеботарное дело приниматься. Вот оно какое дело выходит.

Степан внимательно слушал, думая о своем. Он, хозяин пятнадцати десятин земли, не может сравнивать себя с Дороховыми, Ермолаичами. У них совсем другое дело: безземельным, им вдвое тяжелее. Но почему, почему и ему, казаку, так тяжко жить?

Чургин опять сел за стол. Взяв яблоко, повертел его перед глазами, точно выбирал, с какой стороны его лучше начать, и наконец откусил.

— Слышал, брат, что за год вы с отцом заработали? — обратился он к Леону.

— Слышал.

— Ну, и что ты думаешь делать?

— А вот думаю.

Все заулыбались, но Леону было не до веселья. Он проговорил с ожесточением:

— Не знаю, как батя, а мне, по правде сказать, хочется бежать от такой жизни куда ни на есть, хоть к дьяволу на рога. Вот только хутор, родителей жалко бросать.

Ермолаич торжествующе подхватил:

— И побежишь! Да ты погляди, Гаврилыч, в чем он ходит! — Подойдя к Леону, он пощупал его за излатанную старую рубаху. — А его женить не нынче-завтра.

— Да разве мы одни, сынок, так живем? — страдальческим голосом произнес Игнат Сысоич. — Много нас таких, мужиков. И бог его знает, что нам делать, сынок. Бежать всем из хутора — вроде не дело. И думками одними жить — тоже, выходит, плохо.

Чургин отодвинул от себя лампу, положил руки на стол. Большой лоб его прорезали две продолговатые морщины, глаза смотрели строго.

— Вот что, милые мои, я хочу вам сказать, — решительно начал он. — То, что дела ваши плохи, это вы лучше меня знаете, только не хотите в этом признаваться даже себе. Вы все утешаете себя тем, что есть люди, которые живут еще хуже вас, и обманываете себя надеждой, что авось в будущем году заживете лучше. А я вот третий год к вам езжу и вижу все одно и то же.

Он перевел взгляд на Леона, на его узкую в плечах вылинявшую рубашку, и чувство обиды за него тенью скользнуло по его бледному лицу. Вспомнился разговор с Оксаной о Леоне, прошлогодний приезд сюда, и он спросил:

— Леон, неужели ты до сих пор не видишь, что делается вокруг тебя? Не чувствуешь звериной хватки этих нефедов разных, василь семенычей и кто там еще с ними? Ну, пусть отец твой, Ермолаич, Степан не решаются пойти на неизбежное — это люди пожилые, им трудно оторваться от своей хаты, семьи. Но ведь тебе только двадцать два года. Тебе уже два раза жениться надо было, а ты не можешь этого сделать, потому что тебе нечем будет кормить жену и детей.

Леон молчал, низко опустив голову. Состояние у него было такое, точно его стыдили за непростительную оплошность, а ему нечего было сказать в оправдание.

Чургин недовольно сжал губы и отвел от него взгляд. Видел он: трудно было этим людям уходить с насиженного места, крепко держались они за землю. Но Леона он надеялся уговорить уехать из хутора.

— Их с отцом и парой быков с места не стянешь, — нарушил тишину Ермолаич. — Они из гроба и то будут выглядывать: а не прикатился ли к ним золотой колобок?

Степан, подперев плечом двери, с сожалением поглядывал то на Леона, то на Игната Сысоича, и у нею самого переполнялась чаша терпения. «Ну, чем моя жизнь лучше их жизни? Им Нефадей дал зерно под проценты, а мне — тридцать целковых. Стало быть, казацтво тут ни при чем? — рассуждал он и заключил: — Богатство — вот сила жизни!» И уже не робко, а с какой-то озлобленностью спросил Чургина:

— Скажи, Илья Гаврилович, ты человек бывалый, тебе видней там: какая сила управляет жизнью? Вот я. И казак и земля есть. Так почему я бедный, а Нефадей — богатый? Не бог же ему мешки в амбар кладет и скотину на баз сгоняет?

— Нет, не бог, — серьезно ответил Чургин. — Управляет жизнью та же сила, которая наполняет зерном амбары Загорулькина: капитал и власть.

— Так какая ж она правильность тогда на земле есть, как одному — в три горла этого капиталу, а другому — ни ломаного гроша? — крикнул от двери Степан так громко, что Игнат Сысоич даже опасливо скосил глаза на окна: не слушает ли там кто?

— В том-то и беда, Степан Артемыч, что никакой правильности на земле нет.

— А царь куда глядит? — спросил Игнат Сысоич.

Чургин улыбнулся:

— А это уж я не знаю, папаша. Вот если бы вы со Степаном да Ермолаичем сидели там, в правительстве, вы смотрели бы за тем, чтобы трудовому народу легко и хорошо жилось. А царь — что же? Он самый крупный помещик в России.

В хате воцарилась тишина, и каждый погрузился в свои думы. Правильные, смелые слова молвил Чургин. Но что же делать и где искать счастья? Негде. Нет в этой жизни счастья простому человеку, и его негде искать. И не стоят искать. Такова судьба. «А какая разница, где жить: тут, на хуторе, где жили и умирали наши деды, в городе, среди чужих людей, или в шахте, где и света божьего не увидишь?» — подумал Леон и тяжко вздохнул.

Чургин, поднявшись из-за стола, опять зашагал по комнате. Одна рука его была заложена в карман, а другой он играл кистями пояса. Черная сатиновая рубашка немного выглядывала из-под пиджака, брюки были заправлены в сапоги. Вдруг он, оправляя рубашку, провел руками под поясом и, спрятав их под пиджаком, сзади, решительно сказал, обращаясь к Леону:

— Вот что, брат, я тебе посоветую: бросай ты этот Загорулькин закут. Ты человек молодой, и не тебе киснуть в этой Кундрючевке. Ничего ты тут не дождешься и не высидишь. Уходи отсюда. На шахту. Все равно жизнь тебя выживет. На шахте же ты станешь человеком.

Леон молчал. Нечего ему было возразить зятю, но и согласиться с его предложением он не мог, не хотел. Здесь он родился. Здесь была Алена. Куда и зачем ему было уходить?

…Разошлись за полночь. Никогда Леон не чувствовал себя так беспокойно, как в эту ночь.

Он лежал рядом с Ермолаичем на полсти возле печки. Заложив руки под голову, смотрел в темень, и в ушах его все еще стоял решительный, твердый голос зятя: «Уходи отсюда». Но куда же ему уходить из собственной хаты, от родных, от земли? «На шахту». Хорошо говорить Чургину: он не последний человек на шахте. А ему, Леону, как раз последним там быть и придется.

Долго не мог уснуть Леон. Он слышал, как мать часто будила отца, шепотом выговаривала ему:

— Это ж срамота! Сысоич, как расхрапелся! Илюшу разбудишь. Повернись.

И еще одно удерживало Леона в хуторе: Алена. С детства они росли на глазах друг у друга, и Леон в уме спрашивал: «Как же так — уехать, бросить и все кончить?» А какой-то голос шептал: «У нее хорошее приданое. На худой конец, если отец ничего не даст, она раздобудет денег у матери, у Яшки, и — кто знает! — быть может, и ты забудешь горе и выбьешься в люди тут, в хуторе».

Утром следующего дня Чургин уехал. Леон так ничего и не сказал ему о своих намерениях.

Глава девятая

Дыхание осени с каждым днем чувствовалось все больше. Желтели в садах деревья, собирались в степи птицы и готовились к отлету в теплые края, опустели гусиные стойла на речке, и на их месте белел лишь пух. Только на левадах было еще людно: хуторяне копали картошку, собирали терн, бродили в воде, серпами валили камыш и раскладывали его на берегу, а чуть смеркалось — на себе волокли его в хутор, и кундрючевские улицы наполнялись мерным шелестом.

Ребятишки за спинами хуторянок выдергивали из связок длинные тростины, седлали их верхом и бегали по дороге, пыля темнорыжими камышовыми макушками.

В старой клуне за амбаром Марья вязала лук. Выбирая хвостатые луковицы, она искусно переплетала их осокой, потом добавляла новые и, сделав венок, складывала в стороне.

Игнат Сысоич хотел ей помочь. Подойдя к клуне, он остановился. Мелодичным, мягким голосом Марья пела старинную песню:

Ой, да из-за леса, из-за туч вылетали гуси,Ой, да то не гуси были и не серы,То лета молодые мои возлетели.Да прошли лета мои, прошли — пролетели,Ой, да пролетели и больше не вернутся.Да седлайте ж, братья, кони вороные,Ой, да догоните, заверните лета молодые…

Игнату Сысоичу немного взгрустнулось. Вспомнились далекие годы, нужда, тяжкая батрацкая работа по соседним хуторам. И темные, безрадостные дни молодости проплыли в памяти недружной, горькой чередой. Игнат Сысоич смахнул слезу. Обидно было, что так скоро наступает старость и так мало утешений досталось ему в жизни. Медленно войдя в клуню, он сел рядом с Марьей и молча стал вязать лук.