Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Черчилль считал, что положительный эффект дадут его беседы с глазу на глаз со Сталиным. Иден так не думал. После пятичасового обеда Черчилля со Сталиным Иден написал в дневнике: «Он [Черчилль] опять подпал под обаяние Сталина. Он постоянно повторяет: «Мне нравится этот человек». Я восхищаюсь тем, как Сталин с ним управляется». Испытывая дурные предчувствия в отношении Польши, Иден написал Черчиллю длинную записку, закончив ее словами: «Я глубоко обеспокоен русской политикой, которая становится все очевиднее по мере того, как они наглеют с каждым днем»[2252].

За время конференции Черчилль посетил девять пленарных заседаний, ходил на ежевечерние банкеты и вел унылые разговоры один на один с люблинскими поляками («коммунистическими созданиями», как назвал их Иден). Один день Старик провел в Берлине, где голодающие берлинцы приветствовали его, когда он вышел из машины у гитлеровской канцелярии. Черчилль прошел через толпу. «Моя ненависть утихла с их капитуляцией, – позже написал он. – Меня тронул… их изможденный вид и поношенная одежда». Осмотрев гитлеровский бункер и яму, в которой сожгли тела Гитлера и Евы Браун, Черчилль, оглядевшись, сказал: «Должно быть, Гитлер вышел сюда подышать свежим воздухом и услышал, что выстрелы раздаются все ближе». Кроме того, он произнес речь на открытии клуба «Уинстон», ночного клуба и кабаре для британских солдат. Собравшиеся солдаты, которые проголосовали неделю назад, оказали ему прохладный прием[2253].

Что касается атомной бомбы, то Черчилль с энтузиазмом поддержал решение Трумэна использовать ее. Черчилль и Рузвельт в 1943 году договорились, что для использования атомной бомбы необходимо согласие обеих сторон, Соединенных Штатов и Великобритании. Однако, хотя авианосное ударное соединение Королевского военно-морского флота в то время входило в состав 3-го флота адмирала Хэлси и Черчилль был полон решимости принять участие в войне с Японией, Трумэн единолично принял решение сбросить бомбу, поскольку Америка играла решающую роль в запланированном вторжении в Японию. Когда Черчилль предложил предупредить японцев, что их страна подвергнется такому же полному разрушению, как Германия, и что их единственный шанс сохранить жизнь и честь – немедленная капитуляция, Трумэн ответил, что ни о какой японской чести не может идти речи после Пёрл-Харбора. Тем не менее союзники направили ультиматум – Потсдамскую декларацию – в Токио, в котором гарантировали установление свободы слова, религии и мышления, а также уважение к основным правам. Декларация заканчивалась словами: «Мы призываем правительство Японии провозгласить теперь же безоговорочную капитуляцию всех японских вооруженных сил и дать надлежащие и достаточные заверения в своих добрых намерениях в этом деле. Иначе Японию ждет быстрый и полный разгром». В Токио не отреагировали на это заявление[2254].

Позже Иден вспоминал, как они с Черчиллем обсуждали деликатный вопрос, говорить ли Сталину об атомной бомбе, и еще более деликатный вопрос, как отказать Сталину, если он захочет узнать ноу-хау для создания бомбы. Они посоветовали Трумэну рассказать Сталину о бомбе до того, как сбрасывать ее на Японию. В первом томе мемуаров «Год решений» Трумэн вспоминает, что 24 июля «я вскользь заметил ему [Сталину], что у нас есть оружие чрезвычайной разрушительной силы. Он только сказал, что рад это слышать и надеется, что мы «должным образом используем его против японцев». Трумэн не упомянул Сталину об «атомной» природе нового оружия. Черчилль и Иден стояли всего в нескольких футах от Трумэна и Сталина. В своих мемуарах Черчилль написал: «Я был уверен, что он не представляет всего значения того, о чем ему рассказывали. Совершенно очевидно, что в его тяжелых трудах и заботах атомной бомбе не было места. Если бы он имел хоть малейшее представление о той революции в международных делах, которая совершалась, то это сразу было бы заметно… Но на его лице сохранилось веселое и благодушное выражение, и беседа между двумя могущественными деятелями скоро закончилась». Но, как вспоминал маршал Жуков в своих мемуарах, «в момент этой информации, как потом писали за рубежом, У. Черчилль впился глазами в лицо И.В. Сталина, наблюдая за его реакцией. Но тот ничем не выдал своих чувств, сделав вид, будто ничего не нашел в словах Г. Трумэна. У. Черчилль, как и многие другие английские и американские авторы, потом утверждал, что, вероятно, И.В. Сталин не понял значения сделанного ему сообщения. На самом деле, вернувшись с заседания, И.В. Сталин в моем присутствии рассказал В.М. Молотову о состоявшемся разговоре с Г. Трумэном. В.М. Молотов тут же сказал:

– Цену себе набивают.

И.В. Сталин рассмеялся:

– Пусть набивают. Надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы.

Я понял, что речь шла о работе над атомной бомбой»[2255].

Тем временем Черчилль сказал Бруку, что благодаря новой бомбе «русским теперь нет необходимости вступать в войну с Японией, новой бомбы будет достаточно, чтобы уладить дело». Брук написал в дневнике, что Черчилль «был целиком захвачен» новостями из Нью-Мексико и считал, что бомба может «изменить баланс сил с русскими!». Черчилль, «выпятив нижнюю челюсть и насупившись», заявил: «…Теперь мы можем сказать [Сталину], если вы будете настаивать на том или на этом, мы можем просто уничтожить Москву, потом Сталинград, потом Киев, потом Куйбышев… Севастополь и т. д. и т. п. Ну и где теперь русские!!!» Брук попытался «задавить его [Черчилля] чрезмерный оптимизм» и «развеять его мечты», основанные на «результатах одного-единственного эксперимента», но Черчилль был непоколебим. Однако у Британии не было атомной бомбы, и Трумэн был бы поражен не меньше Брука, предложи ему Черчилль сбросить бомбу на союзника, который понес самые большие жертвы в войне против гитлеризма[2256].

Еще одним вопросом, занимавшим Черчилля в Потсдаме, был ленд-лиз. Он подчеркнул Трумэну желание – и необходимость – продолжения программы: Британия испытывала нехватку продовольствия, и Лондону требовались гарантии, что можно будет по мере необходимости отправлять ленд-лизовскую военную технику в европейские страны. «Президент сказал, что он сделает все, что в его силах. Но я, конечно, знал, с какими трудностями он может столкнуться в своей стране», – написал Черчилль в воспоминаниях. Месяц спустя Трумэн сообщил своим ближайшим советникам, что «категорически против того, чтобы Соединенные Штаты продолжали выступать в роли Санта-Клауса; и хочет сократить поставки по ленд-лизу до минимума и как можно скорее прекратить их полностью»[2257].

Черчилль покинул Потсдам, так и не достигнув соглашения насчет Польши. Центральная Европа находилась под контролем Красной армии. Так далеко на запад в Европу русская армия не заходила с 1814 года, когда русские солдаты вошли в Париж. На той неделе было расформировано главное командование союзных сил, Трумэн отправлял свои армии домой, а свои военно-воздушные силы в Тихоокеанский регион, Красная армия втрое превосходила в численном отношении британские войска, так что судьба не только Восточной, но и Западной Европы была в руках Иосифа Сталина. Именно это положение дел заставило Черчилля спустя восемь лет озаглавить шестой и последний том своих военных воспоминаний «Триумф и Трагедия».

Черчилль вернулся в Лондон с Мэри вечером 25 июля, чтобы узнать результаты выборов. Если бы сбылись радужные прогнозы Бивербрука, Черчилль снова отправился бы в Потсдам через несколько дней. Отец, дочь, сын и Клементина в тот вечер обедали в «пристройке». К застолью присоединился брат Черчилля, Джек; зашли Бивербрук и Брекен. Черчилль удалился рано (по его меркам), вскоре после часу ночи, уверенный, что получит избирательный мандат. Позже он написал, что «перед самым рассветом я вдруг проснулся, ощутив острую, почти физическую боль. Существовавшее до сих пор подсознательное чувство, что нас победили, вспыхнуло во мне с новой силой и охватило все мое существо. Я ощутил, что все напряжение великих событий, в обстановке которых я сохранял «силу полета», сейчас прекратится и я упаду. Я буду лишен власти определять будущее. Исчезнут те знания и опыт, которые я накопил, тот авторитет и доброжелательное отношение, которые я завоевал в столь многих странах». Черчилль проспал до девяти, что для него было довольно поздно, и принимал ванну, когда, вскоре после десяти, капитан Пим позвал его в комнату карт, где вместо карт участков фронта теперь лежали списки избирательных округов. К ним присоединились Колвилл, Брекен и Бивербрук. Премьер-министр в своем костюме сирены, сидел развалившись на стуле, с сигарой в руке – привычка, появившаяся в 1940 году, когда он сидел в ожидании сигнала воздушной тревоги[2258].