Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Максим упорно отказывается с нею спать. И при этом молчит как партизан. “Я что, тебе противна?” Тишина. “Может быть, у тебя что-то не в порядке, давай лечиться, найдем хорошего врача, деньги у нас есть…” Молчание. И так изо дня в день. Она уже и забиралась к нему в постель, и пыталась оживить его всяческими помпейскими средствами — ноль эмоций, лежит по стойке “смирно”, а вместе с ним лежит и все остальное.

Лорин голос звучал, конечно, не в пример бодрее предыдущего, но выглядел, если так можно сказать о звучании, растерянным — я, значит, опять хуже всех?.. Да хоть кому-нибудь я нужна?..

Оставь его в покое, вдалбливал я ей, не наезжай — напор всегда создает отпор, покажи, что ты ему друг, что ты ничего от него не требуешь, что для тебя радость просто находиться рядом с ним, ничто так не разрушает любовь, как утилизация — во что угодно, хоть в деньги, хоть в секс…

— Я не понимаю… Но если мужчина любит женщину, он же хочет ее трахнуть? Или нет?

— Да, но только в букете со всем остальным. Любовь не направлена на результат, любовь — это греза. В которую входит и секс, но не как цель, а как всего лишь один из участников драмы. А драма разыгрывается в воображении. Короче говоря, если ты для него не станешь какой-то особенной, исключительной, кем, безусловно, никто из нас не является, то секс только погубит дело. Он слишком обыкновенный, секс, им занимаются все, и кошки, и собаки… И обезьяны, и топ-менеджеры. А человеку должно казаться, что у кошек и топ-менеджеров — это одно, а у него совсем, совсем другое… Не знаю, как еще тебе это объяснить. Пойми, любовь рождает иллюзию исключительности такой силы, что ты начинаешь себе казаться не только не животным, но и вообще существом почти что нематериальным. Что ты не из мяса, что тебя нельзя ударить, унизить… А когда вы в свою сказку, где вы были исключительными, включили двух животных, у вас, как у Адама и Евы, открылись глаза, и вы поняли, что и вы такие же. Понимаешь? Вы вкусили от древа познания и поняли, что вы оба просто куски мяса. И пока вы не сумеете об этом забыть, любви не будет. А секс не помогает забыть, он, наоборот, только напоминает: мы мясо, мы мясо… Не знаю, как еще тебе объяснить, — главный дар любви не секс, а иллюзия, что законы природы писаны не для тебя.

Судя по потрескиванию в трубке, она искренне силилась понять, но что она при этом понимала и как действовала, оставалось мне неизвестным.

Наконец она позвонила снова, печальная, но уже не убитая, — успела подготовиться, только на это моя отсрочка и сгодилась.

— Максим ушел.

— Как ушел?.. И что сказал?

— Как обычно, ничего. Я спрашиваю утром: ты что хочешь на ужин? А он спокойно говорит: ничего, я буду ужинать у мамы, я уже чемодан собрал. Я говорю — а как же наша дочь, Янка же тебя так любит?.. Я буду с ней видеться, говорит, будем с ней встречаться. А смотреть ей на нас тоже ни к чему, ничему хорошему она от нас не научится. Сам тоже ужасно расстроенный, и все равно ничего слышать не хочет. Может, он заболел, как ты думаешь?.. Может, ему к какому-нибудь психологу надо сходить?

Конечно, заболел, крах мечты — это самая настоящая душевная болезнь, ибо душа и есть способность жить мечтами. Не каждому удается безнаказанно валяться в грязи, сказки требуют своей гигиены…

Но не мог же я ее добивать!

— Подожди, он еще вернется, — уверенно сказал я. — Увидит, что он потерял, и вернется. Я его хорошо знаю, от таких, как ты, так просто не уходят.

Приходилось поддерживать в ней иллюзию исключительности, хотя беда ее была именно в ординарности. В стремлении к ординарности. Но ей хотелось, оставаясь ординарной, сделаться исключительной.

Я не верил, что она сумеет найти, вернее, создать новую любовь, грезы — занятие для непрактичных, практичные люди не могут быть счастливы. Они могут быть только благополучны.

Однако я ошибся. Когда после сравнительно долгого перерыва она позвонила мне в следующий раз, в ее голосе — не побоюсь этого слова! — звенело именно счастье. Звон этот доносился прямиком с той еще черноморской мраморной гальки: ее новый принц спустился к ней с таких верхов, что она даже не может назвать его имя — я наверняка видел его по телевизору. Но при этом страшно воспитанный, совсем как я, — ничего такого, только при встрече и на прощание целует в щечку. И такой же образованный, как я, — в ресторанах они пьют исключительно французские вина, а посещают только театральные премьеры и вернисажи, — она с совершенно девчоночьей доверчивостью перечисляла звонкие имена московских прохвостов, денно и нощно строчащих все новые и новые незримые ливреи для голого лакея, тоже наконец-то решившегося обзавестись королевскими причудами. И хотя новая Лорина сказка включала в себя преклонение перед пустотой, все-таки это была сказка, а значит, человечность, — я ему почти симпатизировал, этому административно-финансовому божеству.

Не могу сказать, сколько продлилось их счастье, — в моем круговороте лиц и событий трудно отличить неделю от месяца, — но следующий ее звонок я уже воспринял как нечто экзотическое, как некое возвращение отпавшего ломтя. Мне показалось, что через чащи и хляби я слышу лихорадочную дробь ее жемчужных зубов о край стакана — она время от времени отрывалась от трубки, чтобы чего-то глотнуть. Звонок ее был необычен еще и тем, что на этот раз она звонила не поздним вечером, а довольно ранним утром — я вполне мог бы еще спать, особенно если бы, по своему обыкновению, промаялся предыдущую ночь без сна.

Она снова потеряла — нет, не любимого человека, любви, как она теперь понимает, там никогда и не было, — но единственного друга, если не считать, конечно, меня. Да, она все сделала, как я советовал, и действительно стала его другом, и ему тоже было хорошо, иначе бы он не стал же на нее тратить столько времени, я представить не могу, сколько он работает! И сколько женщин его окружает, мне тоже не вообразить (ну конечно, где уж нам уж!), а он предпочитал проводить время с ней (перебои, зубную дробь, подавленные рыдания и прочие телефонные помехи для краткости опускаю).

И что же? Что же, что же — сколько можно дружить! И ходить по вернисажам — им же не по шестнадцать лет! Однажды после Виктюка они зашли к ее полубогу домой выпить по бокалу анжуйского и поболтать — рестораны уже осточертели, хотелось побыть вдвоем. И она поняла, что пора наконец перейти к чему-то более серьезному: жена небожителя отдыхала на Сейшелах, дочь обучалась в Сорбонне — что еще нужно для полного счастья?..

Но чуть она сделала первый робкий шаг (я вспомнил ее сухой царапучий язык), как он вдруг словно с цепи сорвался, начал орать, что к нему очередь стоит, а теперь еще и она туда же, он думал, она не такая, как другие, а она оказалась такой же сучкой, им всем только одного и надо — и понес, и понес… Ну, она тоже не утерпела, наговорила ему выше крыши и хлопнула дверью, а потом всю ночь не спала, и плакала, и пробовала пить (язык ее таки немножко заплетался), и била посуду, а теперь она уже больше ничего не хочет, хочет только понять — какая муха его укусила? Ей просто интересно. Ну ладно, допустим — допустим, она ему не нравится как женщина. Ну так и сказал бы по-хорошему — зачем орать, оскорблять?..

— Мой ангел, есть вещи настолько унизительные, что в них нельзя признаться по-хорошему.

— А что тут унизительного — сказать, что я ему не нравлюсь?

— Это было бы унизительно для тебя. А сказать тебе, что ты ему страшно нравишься, но он не уверен в своих возможностях, было бы унизительно для него. Он предпочел изобразить оскорбленную невинность.

— Ты думаешь?..

— Откуда мне знать! Но что людей не надо припирать к стенке, это я знаю твердо. А ты его приперла. Друзья так не поступают.

Долгая пауза без дроби.

— Но он мне рассказывал о себе вещи и похуже… Если бы я захотела, я бы могла газетчикам такого порассказать!

Однако в голосе ее уже слышалась нерешительность, то есть обдумывание.

— Ты плохо представляешь, что такое кодекс чести настоящих мужчин. Убить, ограбить, обобрать тысячу вдов и сирот, растлить пять тысяч невинных девушек — это не стыдно, стыдно одно: оказаться слабаком. А поскольку мужская сила — это именно сила, главный источник престижа…

— Ты не шутишь?..

Но она уже понимала, что я прав.

— Святыми вещами не шутят. Ты загнала его в угол, и он решил, что лучше выставить себя психопатом, чем слабаком. Разумеется, это только предположение.

— Может быть… Но теперь уже поздно, мы друг другу такого наговорили…