Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев

– Наш любезный доктор – это тема для отдельной беседы. А мне бы с вами хотелось сегодня совсем о другом поговорить…

Чехов кивнул и приготовился слушать, как вдруг в коридоре послышался грохот, потом тут же – торопливые шаги.

– Что там еще такое? – нахмурился Ландсберг.

Все они – и хозяин с Мишкой, и Чехов – уставились на прикрытую дверь кабинета. Миг – и она распахнулась, со всего размаху врезавшись ручкой в стену, и внутрь ворвался заключенный с бельмом на глазу – тот самый, что беседовал с Ландсбергом у сгоревшей казармы. Как обычно хмурый, арестант одновременно с этим казался растерянным и даже немного напуганным.

– Чего случилось, Ульян? – взвившись на ноги, обеспокоенно вопросил Карл Христофорович.

– Тамару из петли вынули, – хриплым голосом ответил заключенный. – Еле успели…

– Твою-то… – Ландсберг, глянув на Чехова, сдержался, не договорил. – Где она?

– В казарме нашей, куда их переселили, с дочкой и остальными.

– Поехали к ней, – уверенно заявил Карл Христофорович. – Антон Павлович, простите, внезапные дела, сами видите-с… Мишка распорядится, чтобы вас угостили ужином, а я…

– Зачем же ужином? – перебил его Чехов. – Я хотел бы ехать с вами! Если вы, конечно, не против.

– Не против, но… – слегка растерявшись, пробормотал Ландсберг. – Зачем вам это, Антон Павлович?

– Хочу увидеть настоящий Сахалин, – после короткой паузы ответил Чехов. – Так сказать, без прикрас.

– Ну, как знаете, – хрипло сказал Карл Христофорович. – Лишь бы начальство потом не возмутилось, что мы Антона Павловича таскаем повсюду без их ведома…

– Они мне сами выдали удостоверение, дающее право ходить, где мне вздумается, – пожал плечами литератор. – Так что не вижу причин не поехать. Уж точно не собираюсь отчитываться перед Кононовичем о каждом своем шаге.

– Тогда вперед, к Тамаре, – скомандовал Ландсберг и вслед за Ульяном выскочил в коридор.

На улице ждала повозка без верха, запряженная плохонькой клячей. Ульян взлетел на козла, словно был на двадцать лет моложе, чем казался, и взялся за вожжи.

– Поспешим, Карл Христофорович! – зычно воскликнул он.

– Поспешаем, друг, поспешаем… – пробормотал Ландсберг.

Разместившись на жесткой лавке внутри повозки и убедившись, что спутники тоже взобрались и уселись напротив, Карл Христофорович махнул рукой, и Ульян погнал разнесчастную клячу в направлении далеких казарм. До сумерек еще было неблизко, но свет солнца уже понемногу тускнел, и деревца да кустарники, без того бедные, постепенно вновь приобретали свой естественный, серый оттенок. Казалось, природа чувствует настроения здешних жителей и реагирует соответствующим образом на боль, обиду, слезы и кровь, выбитую из спин самых упертых кнутом и впитанную здешней землей. И хоть Кононович часто говорил о нелюбви к физическим наказаниям, Чехов уже не раз и не два видел арестантов в разорванных робах, с уродливыми струпьями на спинах и плечах. Это, впрочем, не значило, что начальник острова лукавит; просто литератор еще не до конца осознавал, сколь много людей содержится на Сахалине. И если из шести тысяч наказаны около сотни, то это не так уж много – тем более на фоне Европы, о которой столь нелестно отзывался Корф.

– Надеюсь, не сочтете за оскорбление, но не работаете ли вы, Антон Павлович, на какую-нибудь газету или журнал? – перекрикивая грохот повозки, спросил Ландсберг.

– Вы про мое сахалинское исследование или вообще? – так же громко уточнил Чехов.

– Про исследование!

– Исследую я для себя, а не с целью разоблачить кого-то, уличить или обвинить, – сказал литератор. – Если вы об этом.

Ландсберг, как и все другие, кому Чехов так отвечал, удивился, но тут же вернул прежнее выражение лица и произнес:

– Не думал я, признаться, что человек может сам захотеть в наши края. Разве что вам настолько хорошо жилось на материке, что захотелось острых ощущений… Не знаю. Впрочем, возможно, если б я не знал об этом месте или знал совсем мало, тоже решил бы съездить и сам взглянуть на этот далекий остров… Но теперь, испытав на себе все тяготы и лишения каторги, мне очень трудно представить, насколько велик должен был быть мой интерес…

Он говорил как будто сам с собой – то повышая голос, то понижая его. При этом Карл Христофорович рассеянно смотрел на ту воплощенную бедноту, мимо которой проносилась их телега. Хотя Чехов нисколько не сомневался, что мыслями Ландсберг сейчас находится вообще в другом месте – возле нар, на которых лежит бледная Тамара, сдуру решившая свести счеты с жизнью и в том, к счастью, не преуспевшая.

«Из-за мужа, выходит. Дочка-то нашлась. И вроде бы, получается, ничего больше на острове не держит, езжай обратно… а по факту – куда ей, матери-одиночке, податься, чем жить? Может, конечно, у нее на материке родня осталась, родители… но, если не едет, если в петлю лезет, значит, все-таки нет никого?»

Повозка остановилась у одной из множества казарм, и Ульян, отбросив поводья, спрыгнул вниз. Прыть, которую он демонстрировал, никак не вязалась с его внешностью заблудшего калеки, что немало удивляло Антона Павловича. Чехов повернулся к Ландсбергу – тому помогал выбраться Мишка. Чехов справился сам, и вскоре они вчетвером уже спешили ко входу.

Литератор заметил, что чуть поодаль от дверей дежурят двое солдат. Карл Христофорович, увидев их, поднял руку, и те подняли свои в ответ, приветствуя Ландсберга. На этом любезности кончились: Ульян распахнул двери и отступил в сторону, пропуская спутников внутрь.

Первое, что услышал Чехов – это детский плач. Тихий, робкий, даже интимный, он, как показалось литератору, звучал пронзительно и даже заглушал собой гомон, стоящий в казарме. Многие арестанты, что находились внутри, заслышав скрип петель, смолкли, повернулись ко входу и уставились на вновь прибывших. Но маленькая девочка плакать не перестала. Для нее сейчас существовали только жесткие нары метр на два, на которых лежала полуживая мать.

Завидев Карла Христофоровича, многие зашептались. Зазвучало его имя, фамилия.

– Гляди, Ландсберг…

– Чего он тут забыл?

– К Тамаре, наверно, они вроде б знакомы…

Обрывки слов и фраз доносились из самых разных углов казармы, но ни Ландсберг, ни Мишка с Ульяном не обращали на посторонние звуки никакого внимания. Один только литератор оглядывался вокруг, не скрывая любопытства. Здесь все было очень грязно и бедно; на нарах валялись пыльные бутылки, засохшие хлебные ломти, крошки, лоскуты одежды, а под нарами – узелки, реже – небольшие, наспех сколоченные сундучки.

«И как они тут все вместе помещаются?..»

Три пролета прямо, один – влево, до упора, потом – направо…

И вот они уже рядом с нарами Тамары. Женщина, как и представлял себе Чехов, крайне бледна, глаза ее – серые и блеклые, а дыхание надрывное, будто поперек горла встала кость. Дочка несчастной вдовы стояла рядом с нарами на коленях, сжимала крохотными пальчиками руку матери и тихо плакала.

Завидев Ландсберга, Тамара несколько оживилась