Третий Меморандум - Борис Батыршин

Он расстегнул кобуру, помедлил, наклонился, чтобы поцеловать эти сухие ввалившиеся губы, но не смог. Снял ТТ с предохранителя и, тщательно выбрав место, и, плотно прижав дуло к посеревшей истончившейся коже под левой грудью, выстрелил. Потом медленными поцелуями закрыл остекленевшие безумные глаза, в которых так и не промелькнуло ничего человеческого. Ирка, Ирка! Банально, но она казалась уснувшей.

МЕМУАРЫ ВАЛЕРЬЯНА

«… оборачивается фарсом. Через два месяца после гибели И. Горловой на островах Архипелага умер последний из обитателей хиппистской колонии. Болезнь прогрессировала стремительно – метастазы по всему телу. Наша медицина ничего не могла сделать. „Рак Романовой“, вызываемый „черным балдежником“, и в настоящее время абсолютно не поддается лечению.»

XV

«Отметим: не глуп по части прелюб, но это – мелкий пример;

Имей в виду, ты почти в Аду, а это не Беркли-сквер,

Мы можем свистнуть подруге твоей, но не прибежит она к нам:

За грех, совершенный двумя вдвоем —

каждый ответит сам!»

Ветер ножом впивался в него, между мирами мчась…

Тогда Томлисон про злые дела начать попытался рассказ:

«Раз над любовью смеялся я, дважды – над Смертью самой,

И даже трижды Бога хулил, чтоб знали, каков я герой!»

Вечный Враг пережженную душу достал, кинул слегка остудить:

«Ты что, решил, что я уголь хочу на дурака

расточить?»…

ДНЕВНИК КАЗАКОВА

«17 апреля. Я устал. Какое-то ехидно-злорадное божество упрямо не дает заниматься делами, на самом деле важными, постоянно, заставляет погружаться в склоки, конфликты, амбиции… Повис в воздухе вопрос о Третьей экспедиции в холмы, чтобы выяснить, наконец, наверняка, есть ли там уголь; с тех пор, как пять дней назад одной рыбацкой бригаде чудовище порвало сети, рыбаки неохотно выходят на барказах; загадочное облысение кроликов продолжается; а мне приходится решать гуманитарные вопросы!

Рассказал Валери все об избранниках и матрикантах. Он от радости немедленно выздоровел, а выздоровев – пошел и отправил домой свою несчастную возлюбленную. Всполошил караульных и с байронической бледностью на челе отдался в руки властей. А власти – дураки те еще, сержант-рубанок – взяли, что им дали, и торжественно препроводили ко мне.

…мимо котлована, с автоматом наперевес. Короче, рабочий день мне скомкали, план сорвали. Отобрал я у него пистолет и отправил речь говорить, чтобы революции не учудилось. Ну, дурдом! Весь апрель наперекосяк! Сейчас вечер. Валерьян сидит у себя тише мыши – все-таки осознал, надеюсь. А в народе мельтешение. Девицы – те кипятком писают от романтичности и поэтичности. Мальки с котлована солидно рассуждают что они, положим, так бы но поступили, но все равно в обиду командира не дадут.

Котята в недоумении, в их среде раскол и брожение. Голубев все еще осмысливает последние события; консульская молодежь недовольна, ибо «поведение консула Валери подрывает авторитет и дискредитирует…» где слов-то понабрали, ведь три недели назад были сами – мальки… короче, я их всех ублажу. Я им устрою образцово-показательный спектакль: материалу предостаточно…»

ХРОНИКА ГОЛУБЕВА

«Сорок пятый день – 1-е апреля. С утра координатор сообщил что, что на следующий день назначено открытое заседание Совета в качестве трибунала: на его рассмотрение будут переданы дела панков и консула Валери, так взбудоражившего колонию очередным пассажем.

«Для вящей объективности, – сказал Казаков, – обвинителя и защитника назначаем не из Совета. Не согласишься ли ты выступить обвинителем по обоим делам?» Я, конечно, дал согласие: даже с радостью, поскольку речь шла о панках; к делу же Валери я собирался подходить спокойнее, но сугубо объективно. Надо ответить, что, не поставив меня заранее в известность о своих истинных целях, Казаков поступил не очень честно – хотя, возможно, здесь сказывается уязвленное самолюбие оратора. В записи о следующем дне я постараюсь как можно подробнее изложить ход процесса.

По поводу же 16 апреля надо еще отметить, что в этот день на остров Боконона ходила лодка с продовольствием. Вернувшись, курьеры привезли весть, что Малян исхудал и осунулся, ибо предыдущий двухнедельный припас съел за неделю, а Всемирная история продвинулась вперед лишь на три слова, получив название для первой главы: «Человек как объект науки». Я уже тогда понял, что отшельничество великого социолога долго не затянется.

Этого же числа вечером Совет принял решение о строительстве специального помещения для кролиководческой фермы. Отмечаю этот факт, чтобы не возникло впечатления, что руководство колонии было занято исключительно наведением порядка среди подданных; в то дни свирепствовала странная кроличья чумка, не убивавшая животных, но заставлявшая их линять, и кролиководство занимало координатора не меньше, чем человековедение. Я считаю, что он был совершенно прав, ибо, увлекшись социальными интригами, так легко забить об интересах государства в целом.»

Ветряки лениво перемалывали пустоту в бледном небе над крышей интерната. Солнце наполовину село. Дул порывистый ветер; море рокотало, подернувшись грязно-белой накипью бурунов, свежо пахло соленой гнилью, и еще чем-то песочно-липким – видимо, с котлована. До темноты оставалось час- полтора, и это время Совет решил использовать для образцово-показательного трибунала.

Суд был обставлен с некоторой театральностью: на вытоптанную в кругу палаток площадь было вынесено из интерната одиннадцать кресел, справа и слева от них с каменными физиономиями, не обращая внимания на смешки стояли, расставив ноги, следопыты с распылителями (Котов Голубев не дал: в дежурной смене все на счету, а отдыхающие – пусть отдыхают). Прямо перед креслами имели место: длинная скамья и стул. На скамье, со связанными руками, сидели угрюмые панки – десять юных крепышей в рваных и грязных кожанках, с отросшей щетиной на голове и подбородках, и три девицы с застарелыми синяками под глазами и свалявшимися космами неопределенно-линялого цвета. Панкам было неуютно, поэтому они очень громко беседовали, причем все время матерились. За их спинами стояли еще два меланхолических следопыта.

На стуле сидел, опустив очи долу, Валерьян. Он был чист, побрит, одет в подобие костюма, даже при галстуке, и заметно контрастировал не только с панками, но и со всей окружающей обстановкой.