Закон и жена - Уилки Коллинз

Он убил жену свою! Он небрежно и жестоко обращался с нею! Зная его в продолжение двадцати лет, я смело утверждаю, что здесь, во всем собрании, нет человека более неспособного на преступление или жестокость, чем этот человек, сидящий на скамье подсудимых. Я скажу более. Я сомневаюсь, чтобы у человека, даже способного на преступление и жестокость, хватило духу сделать зло женщине, преждевременная смерть которой служит предметом настоящего разбирательства.

Я слышал, что невежественная и пристрастная сиделка, Христина Ормсей, говорила о покойной. По моим собственным наблюдениям, я опровергаю каждое ее слово. Мистрис Юстас Маколан, несмотря на свою некрасивую наружность, была одной из самых очаровательных женщин, каких я когда-либо встречал в жизни. Это была прекрасно воспитанная, разносторонняя личность в лучшем смысле этого слова. Я ни у кого не видал такой привлекательной улыбки и такой грации во всех ее движениях. Она прекрасно играла на фортепиано, у нее было чрезвычайно приятное туше, она прелестно пела. Я никогда не встречал ни одного мужчины, ни даже женщины (что имеет гораздо большее значение), которые не были бы очарованы беседой с ней. И сказать, что подобной женщиной мог пренебрегать муж и варварски умертвить ее, муж, этот мученик, который стоит перед вами, это все равно что сказать мне, что солнце светит не днем и что небо находится не над землею!

О да! Я знаю, что из писем ее друзей видно, что она горько жаловалась им на дурное обращение своего мужа. Но вспомните также, что говорит лучшая и рассудительная ее приятельница. «Я полагаю, — пишет она, — что твоя впечатлительная натура преувеличивает или дурно истолковывает невнимание твоего мужа». Вот в этих словах заключается вся истина! Мистрис Маколан имела натуру впечатлительную, самоистязающую, поэтическую. Никакая любовь не могла удовлетворить ее. Мелочи, на которые другие женщины, одаренные не столь утонченной чувствительностью, не обратили бы внимания, были для нее источником мучений. Есть люди, которые родятся для того, чтобы быть несчастливыми. Бедная мистрис Маколан принадлежала к числу таких людей. Сказав это, я сказал все.

Нет! Осталось еще нечто прибавить. Не мешает упомянуть, что со смертью жены мистер Юстас Маколан лишается хорошего состояния. Женясь на ней, он настоятельно требовал, чтобы в брачном контракте все состояние ее было закреплено за нею, а по ее смерти переходило бы к ее родственникам. Ее доход давал возможность так роскошно содержать гленинчский дом. Состояния подсудимого, даже с помощью матери, далеко не хватило бы на покрытие расходов. Зная хорошо все обстоятельства, я могу положительно утверждать, что смерть жены лишила его двух третей его дохода. А обвинение, провозглашая его самым низким и жестоким из людей, утверждает, что он умышленно убил жену, между тем как материальные его интересы должны были сильно пострадать от этого.

Бесполезно спрашивать меня, не заметил ли я в обращении подсудимого с мистрис Бьюли чего-либо оправдывающего ревность покойной. Я никогда не разговаривал о ней с мистером Маколаном. Он вообще был поклонником хорошеньких женщин, но поклонение его, насколько я знаю, было самое невинное. Чтобы предпочитать мистрис Бьюли его жене, нужно быть сумасшедшим. Но я никогда не имел основания считать его сумасшедшим. Что же касается вопроса о мышьяке, то есть о том, находился ли он в руках мистрис Маколан, то могу сообщить кое-что, заслуживающее внимание суда.

Я был в камере судебного следователя при осмотре бумаг и прочих вещей, найденных в Гленинче. Несессер, принадлежавший покойной, был показан мне после того, как его осмотрел следователь. У меня чрезвычайно тонкое осязание. Дотронувшись до внутренней стороны крышки несессера, я почувствовал что-то жесткое; я стал внимательно ее осматривать и обнаружил, что между крышкой и подкладкой есть потайной ящик, в котором я и нашел вот эту склянку.

Дальнейший допрос был приостановлен, и представленная свидетелем склянка сравнена с другими, находившимися в несессере.

Склянки эти были из хорошего стекла и изящной формы и не имели ничего схожего с найденной в потайном отделении. Эта последняя была самая простая, какие обыкновенно употребляются для лекарств. В ней не было ни капли жидкости, ни крупинки твердого вещества. Она не издавала никакого запаха, и, к несчастью для защиты, на ней не было никакого ярлыка.

Дрогист, продавший подсудимому вторую порцию мышьяка, был снова вызван и допрошен. Он объявил, что склянка эта точно такая же, как та, в которой он продал мышьяк, но она точно так же похожа и на сотни других в его магазине. За неимением ярлыка, на котором он собственноручно написал «яд», не было никакой возможности утверждать, что это была именно та склянка, в которой был мышьяк. Несессер и спальню покойной снова чрезвычайно внимательно осмотрели, отыскивая ярлык, но все старания были напрасны, а поиски безуспешны. Можно было прийти к логичному заключению, что именно в этой склянке был яд, но юридически тут не было и тени доказательства.

Этим окончилась последняя попытка защиты доказать, что яд, купленный подсудимым, находился в руках его жены. Книга, которая была найдена в комнате покойной и в которой описывался обычай штирийских крестьянок, была предъявлена на суде. Но разве книга доказывала, что покойная просила мужа купить ей мышьяк? Скомканная бумажка, в которой было найдено несколько крупинок порошка, исследованного химиком, по его словам, заключала в себе мышьяк. Но где же доказательство того, что эта бумажка была положена в шифоньерку самой мистрис Маколан и ею же вынут из нее мышьяк? Никаких доказательств, одни только предположения!

Дальнейшие показания Мизеримуса Декстера не представляли ничего интересного. Передопрос был, в сущности, не более как состязание умов между лордом-адвокатом и свидетелем. Победа, по общему мнению, осталась за последним. Я приведу здесь только один вопрос и один ответ, которые мне показались довольно важными для этой цели, с которой я читала отчет о процессе.

— «Я вижу, мистер Декстер, — заметил лорд-адвокат ироническим тоном, — что вы составили собственную теорию, по которой смерть мистрис Маколан для вас не тайна.

— Я могу иметь свое мнение об этом деле, как и о многих других, — отвечал свидетель, — но позвольте мне узнать, милорд, для чего я призван сюда: для объяснения своих теорий или для показания фактов?»

Я особенно отметила этот ответ. Мысли мистера Декстера были мыслями истинного друга моего мужа и человека очень умного. Они могли иметь для меня громадное значение, если бы он захотел сообщить их мне.

Я должна упомянуть, что к первой заметке я тотчас же прибавила другую, результат моего собственного наблюдения. Во время своих показаний, касаясь мистрис Бьюли, мистер Декстер так легко и даже грубо выражался о ней, что мне казалось, будто он имел тайную причину не любить, а может быть, и не доверять ей. В таком случае мне было очень важно повидать мистера Декстера и уяснить себе то, что суд оставил без внимания.

Итак, был допрошен последний свидетель. Кресло с получеловеком укатилось в дальний угол. Лорд-адвокат поднялся, чтобы произнести свою обвинительную речь.

Я откровенно скажу, что никогда в жизни я не читала ничего до такой степени недостойного, как речь этого знаменитого юриста. Он не постыдился объявить, что твердо уверен в виновности подсудимого. Какое право имел он говорить так? Ему ли это было решать? Разве он был судьей или присяжным? Своей собственной властью произнеся над подсудимым приговор, лорд-адвокат начал перетолковывать самые невинные действия этого несчастного, стараясь придать им самый низкий характер. Так, например, когда Юстас поцеловал в лоб свою жену на ее смертном одре, он объяснял это его желанием произвести благоприятное впечатление на докторов и сиделку! Или когда утрата ее повергла его в горе и отчаяние, он играл роль и втайне торжествовал. «Если бы вы могли заглянуть ему в душу, — говорил он, — вы увидели бы там дьявольскую ненависть к жене и пламенную страсть к мистрис Бьюли! Все слова его не что иное, как ложь, все действия его — действия хитрого, бездушного злодея».

Так говорил глава обвинительной власти о подсудимом, беспомощно стоявшем перед судом. На месте моего мужа, будучи не в состоянии ничего сделать этому человеку, я по крайней мере бросила бы в него чем-нибудь. А теперь я вырвала листы, на которых была изложена его обвинительная речь, и истоптала их ногами. Тотчас же устыдилась я такой вспышки, что выместила злобу свою на невинной бумаге.

На пятый день заседание открылось речью защитника. Ах, какой она представляла контраст с презренными выходками лорда-адвоката! Как горячо и красноречиво говорил старшина адвокатов в защиту моего мужа!

Этот знаменитый адвокат сразу взял верную ноту.