Закон и жена - Уилки Коллинз

«Вы знаете, моя дорогая мистрис Маколан, как я хорошо изучила мужчин. Ваше письмо меня нисколько не удивило. Поведение вашего мужа невольно приводит к заключению, что он любит другую женщину, которая, скрываясь во мраке, пользуется тем, в чем он отказывает вам. Я уже прошла через все это и научена! Не поддавайтесь. Употребите все усилия, чтобы открыть, кто она. Пожалуй, их может быть и несколько. Это все равно, одна или несколько, лишь бы вы сумели открыть ее, и вы можете сделать его существование таким же несчастным, как он ваше. Если будет нужен мой опыт, напишите хоть слово, и я к вашим услугам. Я могу приехать в Гленинч после четвертого числа будущего месяца и остаться, на сколько вам угодно».

Этими гнусными строками окончилось чтение писем, адресованных к мистрис Маколан. Первый и самый длинный отрывок произвел впечатление на слушателей. Писавшая была, как видно, честная и умная особа. Впрочем, все три письма, несмотря на различие их тона, приводили к одному и тому же заключению. Положение жены в Гленинче (если верить ее словам) было очень печальное, муж пренебрегал ею, она была очень несчастлива.

Затем была представлена переписка подсудимого, найденная в запертом ящике стола вместе с его дневником. Все письма, за исключением одного, написаны были мужской рукой. Хотя в них преобладала сдержанность, но все они приводили к тому же заключению. Жизнь мужа в Гленинче была так же невыносима, как и жизнь жены.

Так, например, один из приятелей подсудимого приглашает его отправиться в кругосветное путешествие на яхте. Другой советует поехать на полгода на континент, третий — в Индию на охоту и рыбную ловлю. Все указывают на разлуку с женой под разными предлогами и на разное время.

Последнее из писем было написано женской рукой и подписано только именем, данным при крещении.

«Бедный мой Юстас, как жестока наша судьба! (Этим начиналось письмо.) Когда я думаю о твоей жизни, принесенной в жертву этой несчастной женщине, сердце мое обливается кровью! Если бы мы были мужем и женой, если бы я имела невыразимое счастье любить и лелеять лучшего из людей, каким раем была бы наша жизнь, какие дивные часы переживали бы мы! Но к чему эти сожаления? Мы разлучены в этой жизни, разлучены узами, которые мы оба оплакиваем и которые мы оба должны уважать. Но есть другой мир, загробный, Юстас. Там наши души соединятся и сольются в долгом, небесном объятии, запрещенном нам на земле. Несчастная жизнь, описанная в вашем письме, — о, зачем, зачем вы женились? — заставила меня высказать вам мои чувства. Пускай они утешат вас! Но чужой глаз не должен видеть этих безумных строк. Сожгите их и надейтесь на лучшую жизнь, которую вам можно будет разделить с вашей Еленой».

Чтение этого безумного письма вызвало со стороны одного из судей вопрос, есть ли число и адрес на этом письме.

Лорд-адвокат ответил, что не имеется ни того, ни другого. Но на конверте был лондонский штемпель.

— Теперь мы намерены прочитать, — продолжал он, — несколько отрывков из дневника, в котором не раз встречается имя подписавшейся под этим письмом, и мы постараемся другими средствами узнать, кто писал его, прежде чем окончится это дело.

Затем принялись за чтение дневника моего мужа. Первый отрывок относился к давнему времени, по крайней мере за год до смерти мистрис Маколан. В нем говорилось:

«Новость, привезенная мне нынешней почтой, положительно ошеломила меня. Муж Елены два дня тому назад умер от разрыва сердца. Она свободна! Моя возлюбленная Елена свободна! А я?

Я прикован к женщине, с которой у меня нет ничего общего. Елена для меня потеряна по моей собственной вине. Ах, только теперь я понимаю то, чего никогда прежде не понимал, каким может быть страшным соблазн и как легко совершить преступление. Но лучше закрыть дневник. Думать и писать о моем положении — это только сводить себя с ума».

Следующий отрывок был написан пять дней спустя и касается того же предмета.

«Из всех безрассудств, доступных человеку, самое величайшее — это действовать по первому побуждению. Я поступил таким образом, женившись на несчастном существе, которое носит теперь мое имя.

Елена была тогда потеряна для меня навсегда. Она вышла замуж за человека, которому дала слово прежде, чем узнала меня. Он был моложе меня и, по-видимому, здоровее и сильнее. Будущее, казалось, не существовало для меня. Елена написала мне письмо, в котором прощалась со мной на этом свете. Мне не предстояло более ни ожиданий, ни надежд; у меня не оставалось никакой цели в жизни; мне не было надобности искать убежища в труде. Рыцарский поступок, благородное самопожертвование оставались мне в удел.

Обстоятельства так сложились в тот момент, что эта роковая идея как бы сама собою осуществилась. Несчастная женщина, полюбившая меня (небу известно, что я со своей стороны не подавал ей ни малейшего к тому повода), как раз в это время скомпрометировала свою репутацию. Я должен был заставить замолчать злые языки, клеветавшие на нее. Потеряв Елену, мне нечего было ждать счастья. Все женщины были для меня равны. Спасти эту женщину было делом благородным. Почему мне этого не исполнить? Под влиянием этой мысли я женился на ней, женился так же, как бросился бы в воду, видя, что она тонет, или схватился бы с человеком, который оскорбил ее на улице.

А теперь женщина, для которой я принес эту жертву, стоит между мною и Еленой. Моя Елена теперь свободна и может излить все сокровища своей любви на человека, боготворящего землю, до которой коснулась нога ее.

Сумасшедший! Безумец! Не лучше ли было бы тебе разбить голову о противоположную стену, чем писать эти строки?

Мое ружье стоит здесь в углу. Долго ли приложить дуло ко рту и нажать курок? Нет! Моя мать жива, любовь ее священна. Я не имею права прекратить жизнь, которую она дала мне. Я должен страдать и покориться. О, Елена, Елена!»

Третий отрывок был написан за два месяца до смерти мистрис Маколан.

«Только и слышу что упреки! Ни одна женщина не жалуется так на все, она живет в атмосфере дурного расположения духа и недовольства.

Теперь я нанес ей две новые обиды: никогда не прошу ее играть на фортепиано и никогда не замечаю ее новых платьев, которые она надевает нарочно для того, чтобы мне понравиться. Замечать ее платья! Боже милостивый! Все усилия мои клонятся лишь к тому, чтобы не замечать ее вовсе, не замечать ни что она делает, ни что она говорит. Как мог бы я сохранить хладнокровие, если бы я не избегал ее, насколько это возможно? Я постоянно себя сдерживаю. Я никогда не бываю с нею груб, никогда не позволяю себе с нею резкого слова. Она имеет двойное право на уважение: как женщина и как жена моя перед законом. Я это помню, но я тоже человек. Чем меньше я вижу ее — кроме тех случаев, когда бывают гости, — тем легче мне сохранять самообладание.

Я часто удивляюсь, почему она мне так неприятна. Она некрасива, но я видал женщин гораздо безобразнее ее, ласки которых я вынес бы без того чувства отвращения, которое всецело охватывает меня, когда я должен выносить ее ласки. Я скрываю от нее это чувство. Она любит меня, бедняжка, и мне жаль ее. Я желал бы сделать более; я желал бы отвечать ей взаимностью, хотя в самой малой мере. Но нет, я могу только жалеть ее. Если бы она могла довольствоваться дружескими отношениями и не требовать от меня изъявлений нежности, мы могли бы жить хорошо. Но она требует любви. Бедное создание! Ей нужна любовь!

О, моя Елена! У меня нет для нее любви; мое сердце принадлежит тебе!

Я прошлую ночь видел во сне, что моя несчастная жена умерла. Сон этот был до того явствен, что я встал с постели, отворил дверь в ее спальню и прислушался. Ее тихое ровное дыхание ясно слышалось в тишине ночи. Она крепко спала. Я закрыл дверь, зажег свечу и стал читать. Мысли мои были полны Еленой, и очень трудно было сосредоточить свое внимание на книге. Но все же лучше было читать, чем снова лечь в постель и, пожалуй, снова увидеть себя свободным.

Что моя жизнь! Что жизнь моей жены! Если бы дом загорелся, я, кажется, не предпринял бы ни малейшего усилия, чтобы самому спастись от огня или спасти ее».

Два последние отрывка относились к позднейшим записям.

«Наконец луч радости блеснул среди печального моего существования. Для Елены кончился срок ее уединения по случаю вдовства. Теперь она может снова появиться в обществе. Она посетила некоторых своих друзей в нашей части Шотландии, и так как мы с нею родственники, то, по общим понятиям, она не должна была уезжать из края, не проведя нескольких дней у меня в доме. Она писала мне, что хотя это посещение может быть для нас стеснительно, но необходимо для поддержания приличий. Да будут благословенны приличия! Я увижу этого ангела в моем чистилище! И все это благодаря тому, что общество в Мид-Лосиане нашло бы странным, если бы моя кузина, посетив Шотландию, не навестила бы меня!