Время воды - Виталий Щигельский

— Согласен.

— Тогда начинай. Начинай не медля! — Косберг протянул мне конверт. — Здесь денежное довольствие на три банковских дня. Хватит, чтоб снять жилье у какой-нибудь пенсионерки. И еще на одежду.

— А во что мне одеться?

— Ну, Виктор, одежду джентльмен выбирает сам. А вообще, для максимального взаимодействия со средой ты должен ей максимальным образом соответствовать. То есть следует выбрать те же вещи, какие предпочитает носить среднестатистический кооператор.

— А потом?

— А потом можешь носить все, что тебе будет угодно, кроме дамских подштанников.

— Я имел в виду, что делать дальше.

— Далее следует правильно выбрать место для контроля и наблюдения. Это может быть возвышенность, может быть низменность, может быть обычный стул в рюмочной, может быть кресло премьер-министра — все зависит от того, чего ты хочешь добиться. Но ты и сам это знаешь. Ты же сам мне об этом рассказывал. Помнишь про место на складе, где ты был заметен и ничего при этом не делал?

— Помню, но не так чтобы отчетливо… — я смутился и почесал нос, то поведение теперь мне казалось преисполненным нарциссизма.

— Это ничего, Виктор. Каждый в юности немного похож на павлина, — подбодрил Косберг, уловив ход моих мыслей. — Не волнуйся, но помни: времени нет. Вернемся же к месту. В отличие от склада, где тебе суждено было быть на виду, здесь, наоборот, тебе придется быть незаметным, жадно впитывать информацию, не вмешиваясь в ход вещей. Ты должен уподобиться неодушевленной качественно сделанной вещи. Тампаксу, например. Понял?

— Это аллегория?

— В данном случае это образ.

— Образ мне понятен. Мне непонятно все остальное. Мне непонятно, что именно нужно у них узнать? Непонятно, как вы поймете, что я начал разбираться в мозгах кооператоров? И как это пойму я сам?

— С этим все просто, Виктор. Деньги! Деньги скажут все за тебя.

— Какие деньги? — я растерялся.

— Любая конвертируемая валюта, — пояснил он, как ни в чем не бывало.

— Извините меня, капитан, — я попробовал объяснить смущение. — Но я ожидал услышать о категориях нематериальных.

— Виктор, стыдно! Разве можно рассуждать в нематериальных категориях о материальных вещах? Мы с тобой материальны. И кооператоры материальны. А деньги материальнее всех нас вместе взятых. Это общий, можно сказать, единственный эквивалент в отсутствии сильного государства. Поэтому он и будет определять степень твоего понимания.

— Но…

— Молчи, Виктор, молчи. Все, что ты сейчас собираешься мне сказать, только ослабит тебя как бойца. А мне нужны бойцы. Мне не нужны тряпки. Поэтому сожми зубы и молчи, даже если дрожишь от страха. Деньги, Виктор, нужны нам, чтобы преодолеть смуту и разброд вокруг нас, чтобы вылепить из дурно пахнущей, лишенной сознания человеческой глины крепкую основу будущего государства. Когда же мы создадим сильное государство, я верну тебе эти деньги обратно. Впрочем, они тогда тебе самому станут уже не нужны. Деньги отомрут за ненадобностью… Все на этом! Ступай, Виктор, ступай! Большего я тебе объяснить не могу. Сам не знаю, только иной раз предчувствую. А предчувствие — это такая штука, что лучше в него не верить.

Я верил Косбергу безоговорочно, но некая непонятная сила не позволяла мне встать с нагретой своим же телом скамейки.

Косберг насупился:

— Не бойся. Ступай широко и свободно. Шаг твой должен быть твердым, особенно в те минуты, когда ты не уверен в себе и полон сомнений. Так включается механизм обратного действия: стремясь выглядеть уверенным, ты заставляешь других верить в твою силу, которой на самом деле у тебя нет, люди, уверовавшие в твою силу, сообщают эту уверенность обратно тебе. Вот эта походка, смотри.

Косберг встал, оправил плащ, отцентровал шляпу по линии своего длинного, чуть скошенного влево носа и пошел, по-военному четко шурша опавшими листьями. Дойдя до конца аллеи, он свернул за узловатый могучий дуб и исчез.

Я досчитал до ста и заставил себя подняться. Листья под ногами шуршали совсем не бодро, а как-то уныло, пожухло и, понятное дело, уверенности не добавляли. Играя желваками и морща лоб, я старался вспомнить, каким образом во мне включалось то самое главное свойство — свойство понимать истинные мысли других, извлекать их из фраз, жестов и пауз между словами. В запертой каюте, в темноте, неглубоко под водой оно запускалось само собой, когда из встроенных в стены динамиков начинали звучать голоса. Здесь, на земле, все было иначе: я не видел мыслей в голове каперанга. Никаких намеков на них я не обнаружил и в голове дворника, желтолицего худого парня в тюбетейке и оранжевом фартуке, который сметал опавшую листву с песчаной дорожки. Встревоженные листья подлетали вверх до отворотов его кирзовых сапог и, нервно покружив, опускались обратно. Голова дворника казалась непроницаемой и цельной, как кусок гудрона.

Между тем аллея заканчивалась калиткой, ведущей прочь из Ботанического сада. За ней начинался город, начиналась неизвестность, начиналось задание, и пересекать эту черту не было никакого желания. И все-таки пришлось. Опыт подсказывал: некоторые неприятные вещи стоит научиться выполнять добровольно, иначе чуть позже к ним начет принуждать сама жизнь. Человек только думает, что идет по жизни, на самом же деле жизнь идет по нему.

Степень человеческой концентрации на узких тротуарах, зажатых между дымящими потоками автомашин и пыльной стеной примыкающих друг к другу домов, была катастрофической. Впрочем, человек, находящийся в плотной однородной среде, этого не осознавал, он становился нечувствительным к себе и другим, словно погружаясь в анестезию. Мне, как личности одичавшей, выпавшей на обочину цивилизации, толпа виделась местом опасным, а цивилизация — биофабрикой, курятником, устроенным на Земле циничными каннибалами с Марса. Толпа была слепа и всеядна, она сметала, растаптывала и дробила на своем пути все подряд — пирожки и шаверму, мохеровые шарфы и лосины, диски с музыкой и видеофильмами, мусорные урны, чахлую желтеющую траву и прочие белковые и небелковые соединения. Пожирала, дробила, стирала в пыль и не могла ни насытиться, ни остановиться. Чтобы не быть растоптанным, необходимо было течь вместе с ней в одном направлении — из зоны большего давления в зону давления меньшего.

Прислонившись к холодной калитке, я смотрел, как людские молекулы слипаются в неустойчивые аморфные соединения, густеющие у ларьков с алкоголем и хлебом, надувают собой автобусы и троллейбусы. Я поднял взгляд вверх и увидел, что над этим кишащим безобразием лежит тяжелая тень сине-серого смога — ментальная фракция города. Фракция состояла из отдельных мыслей отдельных людей, но у меня не получалось выделить и послушать какую-либо отдельную чистую мысль. Смог был мрачен, как туча, и нес в себе неконкретный агрессивный посыл, требовал у создавших их каннибалов удовлетворения потребностей после тяжелой работы. Еды, водки, секса, смешного и страшного телевизионного шоу. Любая иная мысль, попав в синюю тучу, аннигилировалась. Сопротивляться этому огромному обезличенному потоку — значило умереть. Непротивление приводило к потере личности. Конец эволюции. Тупик цивилизации. Еще один большой взрыв.

Пусть будет так. Я расправил плечи и вонзился в брюхо толпы.

Внутри оказалось тесно, душно и неуютно. О сплоченности речи не шло, наблюдалась лишь скученность, люди выглядели более разобщенными, одинокими и беспомощными, чем дикари, живущие в джунглях. Они носили пиджаки и костюмы, имели паспорта, водительские права и множество прочих бумаг. Но бумаги не прибавляли им прав, только суеты добавляли. Люди не ощущали друг друга, каждый был замкнут в себе, погружен в свои собственные переживания, которые замыкались на удовлетворении или неудовлетворении потребностей и желаний. Удовлетворение порождало радость, надменность и чванство. Неудовлетворение — уныние, страх и зависть. Удовлетворение было целью. Неудовлетворение — считалось пороком, недостатком и слабостью.

Я продирался сквозь толпу, стараясь дышать через нос, редко и неглубоко, чтобы не нахвататься бактерий. Я искал место, где можно было отстраниться, отгородиться, закрыться от общих тенденций и спокойно подумать.

Таким местом стала для меня просторная комната на третьем этаже дореволюционного дома на Коломенской улице, которую я в тот же день снял.

Случилось это так. Почувствовав, что нахождение в толпе забирает у меня остатки здравого смысла, я нашел в плотной шеренге домов узкую щель — не то лаз, не то арку, и, юркнув туда, оказался в темном заплесневелом дворе. Это был «колодец» с асфальтным основанием десять на десять метров и высотою в шесть этажей. Солнце гостит здесь редко. Из растений преобладают грибки. Сырость и тишина, только голуби ухают, затаившись где-то под крышей. Из таких дворов сконструированы Петроградская сторона, Васильевский остров и Центр. Здесь от любопытных глаз иностранцев, липких рук гаджибасов, плевков криворожских гопников — прячется душа города.