Время воды - Виталий Щигельский

Посредине колодца раскорячился мусоросборник с открытыми люками, в одном из отверстий довольно ловко ковырялась клюкой старая женщина безобразных пропорций. Рядом с мусорным баком обычно пахнет нездорово, но теперь мало кого напугаешь вонью. Кто-то питается в ресторанах, кто-то харчуется при помойках. Но пахнут все одинаково, потому что сделаны из одного теста да и живут друг с другом бок о бок. Современные помойки — это супермаркеты для неимущих.

Я подошел к женщине так близко, насколько позволил порог обоняния, и спросил:

— Вы не знаете, тут кто-нибудь сдает комнату?

Женщина ответила не сразу. Мне пришлось ждать, пока она докопается до самого дна. Затем она чихнула и повернула голову:

— Я могу сдать, если пить не будешь и бл…ищей водить завошенных.

— Я не пью и с бл…ми не вожусь, — сказал я уверенным тоном.

— Если голубой — тоже не сдам.

— Не голубой. Просто много работаю.

— Двести рублей в сутки.

— А не лопнешь?

— Из окна вид хороший, двухразовое питание, — не стушевалась она.

— Продукты отсюда? — я указал на бачок.

— Не отсюда, не бойся.

Я вытащил конверт, вскрыл, там оказались доллары. Курса валют я не знал, потому дал наугад:

— Вот, держи за неделю вперед.

Старуха взяла бумажки, поглядела сквозь них на свет, потерла, понюхала:

— Настоящие, вроде бы.

Старуху звали Мария Ивановна. Лицом и фигурой она походила на жену Генофона. Ей было шестьдесят пять, но выглядела она старше. Это была цена, которую она и ее ровесники заплатили за освоение Сибири, где теперь охотились и плодились китайцы, за покорение космоса, по которому нынче скитались ошметки станции «Мир» и кондомы миллиардеров, выходящих на орбиту, чтобы погадить на Землю, за помощь порабощенным народам Африки, Азии, Америки и диким племенам острова Папуа. Она была женщиной-комсомолкой, женщиной-прокладчиком, женщиной-обходчиком, женщиной-грузовиком. На пенсию она вышла женщиной-слоном с больными ногами, опутанными сине-красными венами, которые проступали даже сквозь плотные доисторические колготки. Две комнаты и две кошки — все, что Мария Ивановна сумела нажить и заработать за сорок пять лет.

Ее квартира оказалась большой и запущенной многососедской коммуной с голыми лампочками, свободно болтающимися на проводах, протекающим краном и запахом сгоревшего маргарина. Минус четыре звезды по системе оценки отелей.

Книжек в ее комнате не было, она не доверяла написанному. Ее истины жили в живых словах. Простые — обитали на кухнях. Сложные — в телевизоре.

— Вот ведь какие паразиты, — должно быть, говорила она каждый раз, когда на экране показывали голову седого крупного человека с красным лицом и картофельным носом, раскачивающегося под государственным триколором. — Ведь пьют на работе с самого утра. Всю страну разворовали и пропили.

Но затем, словно одумавшись, добавляла:

— Но ведь, наверное, они знают, как для нас лучше. Им же сверху все видно, правда, Виктор? — не удержалась она спросить и меня, наливая обещанный суп в тарелку.

Я пожал плечами и стал жевать, думая про себя, что Мария Ивановна есть самый удобный человеческий тип для жуликов и политиков. Я жевал медленно, понимая, что у меня не хватит слов, отваги и опыта объяснить ей ее ошибку.

После супа я лег на железную пружинистую кровать и мгновенно провалился в сытый и мягкий мрак сна.

Проснулся я в середине дня и оглядел временно принадлежащую мне комнату. Вокруг было светло и чисто. Из окна открывался жизнерадостный вид на кирпичную стену. По стене от крыши до второго этажа шла поросшая мхом трещина.

Потянувшись за брюками, которые крючились на спинке стула, я заметил, что дверь в комнату приоткрыта. Кто-то наблюдал за мной во время сна. Я натянул штаны и проверил в конверте деньги. Деньги были на месте. Значит, наблюдали из любопытства. Значит, скорее всего, женщина.

Вчера в толпе я не видел женщин. В той толпе, в которой я прожил половину вчерашнего дня, не было ни мужчин, ни женщин. Люди были спрессованы в бесполый многоклеточный организм, где стремление к совокуплению воплощается посредством высасывания протоплазмы одной клеткой у другой, вплоть до полного истощения.

— Кто там? — спросил я, делая суровое лицо.

Дверь захлопнулась, и я догадался, что та, кто подсматривала за мной, молода.

— Не бежать! — рявкнул я. — У меня револьвер.

Я попал в яблочко, потому что услышал неверный тоненький голос:

— Ой, не надо.

— Заходи.

Она зашла. Она была в махровом халате, расписанном какими-то дикими увядающими цветами, в мягких тапочках и трогательных розово-белых носочках. Она хотела казаться неотразимой блондинкой, но пережгла волосы и казалась блондинкой вульгарной. Вздернутый нос, синяя тушь, перламутровая помада. Сочная и свежая хрюшка, которая, женившись, не замедлит удвоить ВВП ляжек и таза. Восемнадцать лет и шесть месяцев, год и шесть знакома с сутью полового вопроса, парень в армии в пограничных войсках, решил я.

— Как тебя зовут?

— Надя.

— Зачем смотрела?

Я старался быть проще ради нее.

— Интересно, — перед каждым ответом она усиленно думала.

— Живешь здесь? — спросил я, почти зная, что не очень давно, не больше года.

— Ага. С теткой.

— Давно?

— Давно, полтора года.

— Иди сюда.

— Не-а. Боязно.

— Да ладно, иди.

— У меня парень в армии… танкист…

— Невысокий?

— Сам ты невысокий, нормальный.

— Ладно, не обижайся. Вечером погуляем?

— Ну, можно. Только недалеко.

— Конечно, недалеко. Вокруг дома походим, поедим мороженого.

— Мне мороженое нельзя, у меня гланды. Вот, — Надя запрокинула голову и открыла рот, как на приеме у ЛОРа.

— Красивые, — соврал я.

— А ты — нахал.

Я понял, что комплимент ей понравился, и запомнил.

Надя. В ее сердце для меня легко нашлось место. Я делил его с ее парнем — низкорослым танкистом, троечником и гопником. И еще с одним — низкорослым, но в армии не служившим, проживающим в далекой сказочной Индии, главным действующим лицом танцевальных мелодраматических боевиков с хорошим концом — артистом Кашпуром Данди. И с кудрявым продавцом сосисок возле метро Сенная, с которым ее связывали легкомысленные оральные переживания. В Надиной голове все мы перемешались и странным образом сублимировались в некую пародию на мужчину с сигарой в зубах, букетом цветов и оттопыренными спереди штанами, для которого она стирала, шила, рожала детей, делала аборты, пока он курил свою сигару.

Надя была последней, ну, или, может быть, предпоследней из огромного некогда племени честных давалок. Теплолюбивым, но честным давалкам негде было укрыться от ледникового периода бесчувственных товарно-денежных отношений, в который окончательно и бесповоротно вступила наша страна. Объяснить этот климатический сдвиг Наде казалось мне невозможным. Точно так же, как и объяснить, как надо жить, чтобы выплыть. Этого я сам точно не знал. Мне нужно было выполнить некое, неопределенное границами понятий задание, и я надеялся, что тогда каперанг расскажет мне о своем плане.

Глава 20. О ЛЕГКОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ

Девять дней расквартированный на Коломенской улице я разбирался в сущности кооперативного движения и его основополагающих элементов — бандитов, лохов и непосредственно кооператоров. В этой системе лохам отводилась роль коренного населения плановой социалистической экономики, а бандиты и кооператоры играли роль варягов, нагрянувших внезапно и кучно, аккурат к началу распада великой империи.

Бандиты, лохи и кооператоры формировали спрос и предложение на стихийных рынках, возникших на обломках старой системы. Они осваивались, вступали в контакты, и на свет появлялись их нечистопородные помеси, несущие в себе явную двойственность: лохи-кооператоры, лохи-бандиты, бандиты-кооператоры-лохи. В обозримом пространстве больше не было никого. Все остальные либо уехали, либо медленно умирали. Мария Ивановна с Надей, не подпадая под указанную классификацию, еще каким-то чудом существовали, думаю, что о них просто забыли…

Я охотился за типажами на барахолке. В освещаемом кострами шашлычниц трехэтажном средневековом микрорайоне между Фонтанкой и Садовой, именуемом Апраксин двор. Здесь милиция действовала заодно с жуликами и ворами, здесь можно было купить любую подделку, от носков «Adidas» до тяжелого пулемета. Протискиваясь по узким рядам с шубами, кроссовками, магнитолами, сигаретами, водкой и жвачкой, я рассматривал продавцов и покупателей. Я вдыхал атмосферу перманентного пещерного предпринимательства и чувствовал, что здесь происходит не банальный товарообмен, здесь овеществляется жизнь, обытовляется бытие. Законы главенствовали простые и жесткие. Торг сопрягался с руганью. Демонстрация — с обманом. Обмен — с вымогательством. Продажа — с воровством. Пьянство — с развратом. Торговые ряды были сконструированы из брезентовых навесов и бытовых раскладушек, заваленных остатками того, что не вместило пресытившееся брюхо Запада, того, что удалось провезти через посты ГАИ, засады бандюганов и кордоны мордатых таможенников.