Последний гетман - Аркадий Савеличев

Что-то ее начинало сердить, а что – не могла понять. Причина сама собой явилась:

– И дорого стоить будет?

На все у профессора был готовый ответ:

– По смете, мною же исчисленной, строительство обойдется в 3244 рубля 15 копеек…

Настроение у Елизаветы Петровны могло меняться мгновенно.

– Вы слышали, господин президент? Дешевизна какая! Не тридцать, не двадцать копеек – всего пятнадцать! Может, и двенадцати хватит?

Ломоносов набычился и без того тяжелой, но еще и париком отягченной головой:

– У меня, ваше императорское величество, вышло пятнадцать…

Президент Академии дергал его за фалду камзола, давясь от смеха и нетерпения. Он-то понимал: только смех и может погасить гнев Государыни:

– Мы поторгуемся, ваше величество, авось и до семи копеек собьем…

– Торгуйтесь пока… мы вон еще и не обедали после такой знатной охоты. Вино-то, господин профессор, имеет отношение к химии?..

– Понеже перегонка, Петром Великим узаконенная и в рамки дозволенности введенная…

Уже решительно вмешался президент Академии:

– Мы с господином профессором обсудим сей предмет без утруждения вашего величества…

Она вздохнула с облегчением:

– Право дело, не утруждайте слабую женщину… Когда она маленько умаляла себя, это значило, что поднадоело о делах говорить. Президент дернул профессора за фалду, разворачивая лицом к дверям. Поклон следовало отдать, отступив немного от стола.

– Все пропало, а, ваше сиятельство? – в коридоре совсем стал заплетаться ногами профессор.

– Все прекрасно! – был самый легкомысленный ответ. – Хвала Господу, что вы не пустились в рассуждения о графе Воронцове…

Михаил Илларионович Воронцов, бывший в то время вице-канцлером, привез из Рима образцы итальянской мозаики. Что-то побудило его посвятить в это дело Ломоносова, тот со свойственной ему горячностью увлекся «стеклоделанием». Захотелось воспроизвести образцы. Но итальянцы предусмотрительно хранили секрет изготовления смальты, то есть непрозрачных цветных стекол. На Руси за войнами и неурядицами секреты их изготовления были давно утеряны. Но видел же Ломоносов, в юности своей посещая Киев, ту древнюю, «киевскую мусию» в сохранившихся соборах? Оказывается, и помнил. Расшевелил Воронцов юношеские впечатления, обет дал: воспроизвести! Ошалело ведь ко всякому делу подходил. Более четырех тысяч опытов поставил, прежде чем «выпек стеклышко». Даже добился рубинового стекла, окрашенного соединениями золота; его умели делать только древние ассирийцы, а больше никто. Но волосы Елизаветы Петровны разве не отливали золотом? Что за портрет без него!

Нет, правильно сделал президент Академии, утащив профессора в один боковой буфетец, где они и покончили с дельцем. Профессор Ломоносов мог сколько угодно хмуриться, не получив ясного ответа от Государыни, однако ж ее камергер не сомневался в успехе.

– За ваш успех, господин химик! – поднял бокал.

– За ваше старание, господин президент, ежели… Он не хотел слушать никаких возражений, а просто хорошо угостил своего профессора и отправил в Петербург с камердинером.

Пора было возвращаться к придворным обязанностям. Чего доброго, с собаками начнут искать. С охоты возвернулись, собачий запал еще не вышел.

Он пошел на стук ножей и вилок. И неожиданно столкнулся с Великой Княгиней. Она, как всегда, была скромна, тиха и скрытна. Ручку подала по-дружески, но спросила с подвохом:- Как, опять меня бросаете? Ради какой-то Малороссии?

Он никому не объявлял о своем отъезде – объявилось само собой.

– Великая Княгиня…

– Екатерина Алексеевна.

– Да, Екатерина Алексеевна. Давно не встречались, отвык.

– Плохо, ясновельможный гетман. Не находите? Сплетнями он был полон по уши, бередить живую рану не хотел, но все же предложил:

– У меня трое по гетманским лавкам, сейчас четвертый куренок… или курочка… проклюнется – не хотите взаймы?

Такие отношения были почти невозможны, но они же существовали. Екатерина без тени обиды ответила:

– Благодарствую за предложение. Но, сама с этим делом управлюсь…

– «России пожеланный наследник» – будет?

– Бог даст…

Разговор заходил слишком далеко, а Екатерина умела все сводить к житейским будням.

– Я видела, вы спровадили пиита в Петербург. Опять ода?

– Стишки! Лишь стишки вечерние. Изволите послушать?

– С удовольствием изволяю.

Она до сих пор иногда странно переиначивала русские слова. Как-никак немка.

– Не воспринимайте только всерьез, Екатерина Алексеевна… Какой я декламатор? Суть передаю, не больше…

Мне петь было о Трое,О Кадме мне бы петь,Да гусли мне в покоеЛюбовь велят звенеть.

Я гусли со струнамиВчера переменилИ славными деламиАлкида возносил;

Да гусли поневолеЛюбовь мне петь велят,О вас, герои, боле,Прощайте, не хотят…

Она не проронила ни слова. Железная, если не сказать больше…

Кирилл сам достаточно ясно изъяснился:

– Изволите, конечно, видеть, Государыня стареет. Хотя все еще шутливо любит напевать при князе Кантемире сложенные стишатки… как их?.. Да! «Отчего не веселиться, бог весть где нам завтра быть?» Согласитесь, даже в свои семнадцать лет прозорлива была Государыня. Где нас всех настигнет судьба?..

Екатерина и на это ничего не ответила, давая ему возможность договорить.

– Я слуга трех господ: Академия, Измайловский полк да гетманство. Государыня – четвертый, то бишь первее-первый. Куда мне в случае чего?..

– Вы сами знаете, Кирилл Григорьевич, – куда. И не преминете власть свою выказать. Меня-то, во всяком случае, не оставите?..

Он припал к ее руке, но тут налетела целая орава придворных, во главе с Великим. Князем. Тот бесцеремонно потащил за рукав:

– Настоящие мужики, как это?.. С бабами не вожжаются!

Он любил иногда выражаться по-русски. Слишком по-русски…

Супругу свою то ли не заметил, то ли мимо глаз пропустил. Фрейлины окружали – какая супруга?..

Граф Кирила, разумеется, подчинился воле как-никак наследника. Вместе с фрейлинами и строившим гримасы Великим Князем поскакал на одной ноге.

Великая Княгиня осталась где-то там, в темени бесконечных дворцовых коридоров.

V

Все было хорошо, пока гетман пребывал при дворе. Но стоило ему оказаться в глухом Глухове, как пошли странные приказы. Один другого забавнее! Из Сената:

«Приказуем гетману Малороссийскому выставить 200 запорожцев для прикрытия крепости Св. Елизаветы».

Вот так. Будто он, посылая по Указу Ее Императорского Величества малороссиян на строительство этой сербской крепости, не озаботился охраной. Да там татары давно бы все кирки и заступы перековали на свои кривые сабли; конечно, не своими неумелыми руками: кузнецами были те же малороссияне, только заполоненные. Отвечать на сей запоздалый рескрипт было легко: к исполнению принято, и казаки направлены же. Теплов, писавший ответные бумаги, посмеивался:

– Если так далее дело пойдет, мы заранее писульки изготовим, на все случаи жизни.

Ан нет! Как будто слышали сенатские канцеляристы непотребные насмешки.

И посему:

«… Понеже своевольство может быть, рачению казны неугодное, угодность же казны ежегодно увеличивая, того для надлежит исключить из ведомства Малороссийского гетмана малоконтрольный индуктный сбор…»

Слова-то какие ученые! А суть – зависть. Эк его, какое своевольство!

Верно, своя воля должна быть. Случись саранча, случись неурод, наводнение или пожар – гетман должен подать народную милостыню? Вот-вот, не подай-ка!… Со времен гетмана Сагайдачного повелось: мошну неприкосновенную держать. А чтоб пополнять ее… Случай, наваждение какое, да хоть и своевольство. Народ, он малой вытряски своих кошелей не осудит. Коль меду много – медовый-то побор не грешно учинить? Коль рыба по берегам на хвостах пляшет – дополнительную гетманскую сеть закинуть можно?.. Вот-вот, от случая к случаю. Все же прикрыть своевольство маленько следовало – кто-то еще в давние времена надоумился индуктностью обозвать. Видать, с польским ветром занесло. А если без денежного ветра, чем тех же сербов беглых подкормить? Полковник Хорват как уехал в Петербург, так и след его простыл. Чего доброго, казенное вспомоществование, и без того небольшое, еще и прогуляет. Индуктивный сбор отменить – шиша не хотите ли, господа сенаторы?!

Что-то такое он и изобразил пред Тепловым, тот хохотнул:

– Воочию-то в Петербурге не изображали?..