Последний гетман - Аркадий Савеличев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Во всяком случае, у российской Государыни недостатка в наследниках нет!
– Кто ведает российский политикёс…
Серебряный колоколец позвонил, разговор оборвался. Кому-кому, а президенту Академии нельзя было опаздывать. Для него было поставлено особое кресло, в центре небольшого возвышения. Он попросил спустить пониже, туда, где сидели академики и робко жавшиеся возле них адъюнкты. Великая Княгиня вместе с послами сидела наособь, чуть бочком к кафедре. Президента одно утешало: отговорился от приветственной речи, все должно идти как обычно. Пусть Михайло Ломоносов, пусть академик Миллер, вернувшийся из Сибири с пространным описанием тех краев. Даже пиит Тредиаковский, всеми битый и мысленно, и ручно. Пущай и немец Шумахер, созданный-то для рычанья Михаилы Ломоносова. Не разнимать же их президенту. Он был больше озабочен обедом, который с его тароватой руки давала Академия. Речи? Приветствия? Стихотворные и прочие славословия? Они отзвучали как положено, ничуть не задержав парадный обед. Какая же конференция без обеда! При послах, при Великой Княгине. Слава богу, послы «политикёс» не пережевывали – президент позаботился, чтоб было что и получше сухомятины. Даже опаленный Сибирью академик Миллер о мамонтах не упоминал – охотничье жаркое, для сего дня отстреленное у старшего брата в Гостилицах, с аппетитом запивал французским вином. Француз-посол мог гордиться: в России знают толк, любимое вино Людовика славно попивают. На его родине таким вином академиков не балуют. Он мог отнести это на счет своего присутствия. Президент же посмеивался: это за обычай ведется. Не правда ли, ваше высочество?
Колкость про французского посла он сказал по-русски. Даже хорошо, что в языке страны, куда посланы, ни бельмеса не понимают. Екатерина Алексеевна смеялась, через стол отвечая косточками отменных слов. Была б Елизавета Петровна, она б подбросила и словцо своего придворного истопника – тот умел по-петровски ругаться, приучив и Государыню. Но Государыня болезненно отсиживалась в своих покоях, здесь Великая Княгиня царствовала. Несколько месяцев всего и прошло со дня родин, а расцвела, как и во сне не могло присниться. Прелестная очаровательница! Неужто она не так давно лежала распятой на грязной родильной кровати, всеми забытая и брошенная? Темная, изящная «адриена» верхней полуоткрытой подтянутостью прекрасно подчеркивала всю скрытую женскую сущность. Если президент излишне часто посматривал через стол, то английский лорд весь «политикёс» перезабыл, жаловался французскому послу, что их усадили через стол, а не рядом с Великой Княгиней, – там усердствовали неотесанные академики, под шумок выпрашивая какие-то льготы и привилегии для себя. Назло послам, она говорила по-русски:
– Но, господа академики, это не в моей власти. Власть, она у Государыни…
– Власть переменчива… – влез Михайло Ломоносов. – Не голштинцам же ее занимать!
Можно понять его гнев, тем более многие немцы-академики, как Миллер, давно обрусели. Но президенту Академии следовало в зародыше подавить русский бунт. Он встал с двумя бокалами в руках:
– Господа, у нас присутствуют посланцы… великой Англии, великой Франции – за них, господа!
И по-французски, и по-английски это повторил, но те как дети – стали делить, почему Англия на первом месте, почему Франция на втором?..
Он еще раз встал и теперь уже в обратном порядке тост провозгласил. Но все же, когда прохаживались по музейным залам, созерцая кости мамонтов и остовы китов, англичанин Вильяме оттеснил француза, взял Великую Княгиню под руку и опять впал в свой «политикёс»:
– Канцлер Бестужев говорит: будущее России за вами, а?.. Принцесса, вы слышите меня?
Нет, французское вино не затмило мозги старому лису; бесцветные глаза посверкивают, выпытывают, выжидают.
– Слова ваши слишком рискованны, – доносится издали до президента.
Мало ли рискованных, то бишь глупых слов говорят при дамах. Мешать не надо. Великая Княгиня, пожалуй, сама отделается от настырного англичанина.
– Как у вас говорят: ума палата?.. Да! Целая пала-, та лордов в одной прекрасной женской головке. Вы на равных разговариваете даже с академиками…
– Стараюсь, стараюсь.
– Ваше положение не из лучших… я имею не слишком-то любезного к вам супруга…
– Ах, оставьте! Семейное белье ворошить?.. Стыдитесь!
– Не белье меня беспокоит, принцесса… как и моего короля…
– Договаривайте, коль начали.
– Пожалуй, принцесса… С вами нельзя хитрить. Государыня больна, Великий Князь… он может ли управлять Россией? Вы! Только вы, принцесса! Решайтесь! Наша поддержка вам обеспечена…
– Пока что меня хочет поддержать… спросить о чем-то господин президент? – Она сама обернулась к нему, а и всего-то два шага; по-русски сказала: – Спасите меня от допроса!
Президент Академии правой рукой взял ее под локоть, а левую прижал к сердцу, извиняясь по-английски:
– Опять будут просьбы за кого-то… Ах, дамы, дамы!
Отдавать Екатерину Алексеевну на съедение английскому послу не хотелось. Но и распоряжений от него разных ожидали. Хорошо, что подвернулся академик Миллер. Этот обрусел, да и англичан не любит. Государыня Елизавета Петровна не зря же сетует: слишком много позволяют себе! Забрались на свои острова – ну, и Сидите, мол. Кирилл не без стыда вспоминал, как Елизавета Петровна разыгрывала его насчет проливов, будто не знала, где англичане! Но ведь и немцы в каком-то странном обольщении? Он не без труда отбил Екатерину Алексеевну от велеречивого академика Миллера. Да еще и гофместерина за ней по пятам ходила, что-то выслеживала.
– Бежим из плена?..
– А-а… бежим! – лихо махнула ручкой, так что чуть задралось нарукавное кружево «андриены».
Кирилл поправил его, пожалуй, излишне аккуратно. Она излишеств не заметила. Вполне была в его власти. А власть эта увлекала вниз, к катеру.
Шестивесельный атаманский катер стоял наготове. Весла подняты вверх в знак приветствия. Но стоило ступить на кормовую палубу, как эти же вздыбленные весла в двенадцать рук ударили по тихой сегодня невской волне. Катер стрелой вылетел на стрежень.
– Вниз!
Катер был другой, гораздо лучше какой-то лодки, гребцы другие, а выплыли на ту же стрелку, к тому же плоскому столешнику-камню. Даже застеснялся Кирилл Григорьевич, будто нарочно устроил:
– Право, не думал…
– А если б и думали? – Екатерина Алексеевна выжидательно смотрела в его глаза, чуть припухлые от полноты лица.
– Подумав, не решился бы… – нашелся он. – Кажется, знаю вас – а ведь совершенно не знаю…
– Не знаю и я вас, гетман… но совершенно доверяюсь… Больше, чем самой себе.
– Возможно ли такое, Екатерина Алексеевна?
– Возможно, Кирилл Григорьевич. Когда меня повезут в монастырь, отобьете по дороге, как сейчас – от Вильямса?
– : Отобью еще раньше. Монастыря не будет!
– Да, не слишком ли мы заговорились?..
Она имела в виду расторопность матросов. Атаманский катер имел кормовую каюту, а там было все заранее припасено – камердинер изнутри подавал на руки матросам. Он же и пригласил привычным поклоном:
– Кушать подано… ваше высочество, ваше сиятельство!
Высочество подшучивало, сидя на поданном стуле, а сиятельство не слишком-то «сияло» разговором. Екатерина Алексеевна, конечно, знала причину его напряженного молчания. Кто их тут слушает? Матросы, получив гетманское разрешение, пошли бродить по берегу, камердинер в каюту убрался. Она сама навела на разговор:
– Помните то лето в Раево?.. – Он кивнул. – Что заставляло вас, Кирилл Григорьевич, делать ежедневно шестьдесят верст? Уму непостижимо! И что я от вас слышала? Вздохи да взгляды раненого оленя. Кто вас поранил?
Он вдруг широко, широким же лицом, улыбнулся:
– Будто не знаете, Екатерина Алексеевна!
– Не знаю, Кирилл Григорьевич…
Она все-таки слишком испытывала его терпение. Он припал к рукам, берущим с подноса кусок сладкого пирога; нос пропахал борозду и окрасился желтым кремом.
– Хоть облизывай вас, Кирилл Григорьевич!
– Извольте…
Она выставила было язычок, в самом деле намереваясь что-то такое сотворить, но безмерная покорность остановила – лишь пальчиком провела да свой же пальчик и полизала. Обоим стало неловко. Он утерся платком, она невпопад вспомнила:
– Я спросила сегодня профессора Ломоносова – кому он посвящает столь любезные вирши. Смутился… Не забыли?
– Да, старый ловелас!
О чужих делах ему было легче говорить. В стихах он не очень-то разбирался, чужими словами было проще риторить.
Мне петь было о Трое,О Кадме мне бы петь,Да гусли мне в покоеЛюбовь велят звенеть.Я гусли со струнамиВчера переменил…
Екатерина Алексеевна перчаткой зажала ему рот:
