Светлолесье - Анастасия Родзевич

Я внутри. Я у себя.

– И вдохни.

Я почувствовала знакомое тепло и в то же время услышала, как шуршит по бревну лапками Фед. Прервет или нет? «Нет, не думай, – сказала я себе. – Он – снаружи. Я – внутри. Я у себя внутри… вместе со своим огнем. Он – мой, а я – его».

– Я вижу свет! Хорошо, – похвалил Минт, словно каждый день только и занимался тем, что пестовал колдунов. Фед опустил голос до низкого, торжественного тона, каким вещают в муннах просветители:

– Пламя горит ровно… Это твоя сила. Тяни ее к земле. Пусть твои корни вплетаются в Мать – Сыру Землю. Пусть ток жизни наполнит тебя до краев.

И я вдохнула, впитывая ее в себя. Позволила огню струиться от моего живота к рукам, повторила в воздухе перед собой вязь расканийских рун и…

– Лесёна, хватит!

Я открыла глаза.

– Фед…

Я не успела ничего сказать, а наставник воскликнул:

– Погляди на траву!

«Какую еще траву?» – подумала я, но посмотрела вниз и все поняла. В тех местах, где пальцы ног касались земли, теперь были обуглившиеся былинки.

– Вот этого я и боялся, – сказал Фед. – Первое правило, Лесёна. Повтори вслух первое правило Пути Разрушения.

– Нельзя разрушить то, чего нет, – проговорила я медленно. – Силе нужна основа.

Минт подошел и присел рядом.

– Не понял. – Он сорвал черную травинку.

Я отвернулась.

– То, с чем колдун Разрушения сплетает себя, становится основой для заклятья. И основа должна быть разрушена. Но если вместо основы ты берешь часть себя?

– Можно испепелить самого себя? – спросил Минт.

– Да.

– Но… Этот обряд в таблицах Пути Разрушения! Мы наверняка что-то перепутали. Давайте еще раз.

– Нет, – сказал Фед. – Это не работает.

Ящерица повернулась к Червоточине другим боком и пристально посмотрела мне в глаза. Я еще не успела забыть те, другие, человеческие, синего цвета, и была уверена, что сейчас в глубине этих черных пуговок прячется тщательно скрываемая боль.

Я зашнуровала сапоги и поднялась.

– Ты знал, что так будет, правда?

– Я хотел, чтобы ты сама поняла, что древние обряды больше нам не подходят.

Мятые следы на траве еще виднелись под багряным светом Червоточины. Я без труда нашла прогалину, на которой собирала валежник, и пошла дальше в лес. Вскоре густой туман и ветви вынудили сменить направление. Так я вновь повернула к берегу и направилась вдоль него, держа на виду костер.

«Стань сильнее! Сама!» – шептали мне листья, тьма и далекий плеск Вороненки.

Кожа под наручами слегка зудела. Неудача, постигшая колдовство, была неприятной, но вполне ожидаемой, ведь эти руны действительно покрылись пылью времен, и мы с Федом запросто могли ошибиться. Я поправила наручи и взвесила в руке оберег. Тот остался безмятежно легок и ни о чем сообщать мне явно не собирался.

– Чудь побери!

– И чего тебя тянет в воровскую ночь от костра убегать?

Минт подошел с ворохом веток в руках.

– Я не хотел тебе мешать, но твои пылкие речи потревожили мой слух, и я решил убедиться, не сошла ли ты с ума от этих древних записулек.

– Минт, у тебя бывает такое, будто ты вот-вот вспомнишь, поймешь что-то важное, самую суть?

Наемник внимательно на меня посмотрел.

– А вдруг… вдруг лучше этого не знать? Зачем мучить себя? – В голосе Минта звучало нечто такое, отчего на душе стало тягостно. Я смотрела на Червоточину, и что-то невысказанное маялось в душе.

– Кого ты там видишь? – вдруг спросил Минт.

Я резко опустила взгляд на парня.

– Что?

– Когда ты смотришь на Червоточину, у тебя такой же взгляд, как у Феда, когда он вспоминает о Еларе.

– Это не Елар…

Мне сделалось стыдно. Я колебалась. Рассказать Минту? Я так долго несла эту тайну внутри, и какой в том смысл? Быть может, ничего больше не вспомнится. Я не стану сильнее. Не верну память. Быть может, пора отпустить прошлое.

– Я не знаю, кто он. Даже имени не помню… Знаю только, что когда он гневался, то закусывал губу. – Еще один взгляд на Червоточину, еще один малиновый росчерк на нити жизни. – У него была привычка резко вздергивать подбородок, когда ему что-то не нравилось. Когда он злился, его глаза начинали сверкать, как два лезвия. У него был насмешливый голос с уже различимой, какой-то не по годам взрослой тягучей хрипотцой. Лишь от волнения он становился высоким и ломким, и парень стеснялся этого, а стесняться он ненавидел больше всего на свете, ему не нравилось чувствовать себя уязвленным. Когда такое все-таки случалось, он злился и хлестал словами, точно плетью.

– Ты его любила или жалела? – с горькой усмешкой сказал Минт.

Я тоже улыбнулась.

– Не знаю. Его что-то терзало. Для других он был проклятьем. Но я точно знаю, что однажды он спас мне жизнь. А я не смогла спасти даже память о нем.

– Что с ним стало? – глухо спросил Минт.

Я подняла к лицу запястья. Шрамы на них гудели.

– Сгиб.

– Вот почему ты рвешься к колдовству. – Минт вздохнул. – Хочешь стать защитницей?

Я последний раз бросила взгляд на Червоточину и покачала головой.

– Нет, я просто хочу стать сильнее.

– Но ты и без обряда хорошо колдуешь. Я видел!

– Я колдую по наитию, без знаний. Будто иду по темному лесу, а впереди не огонь, а обманщицы-гнилушки затягивают в марь болотную. Мне страшно, Минт. Что делать? Не отвечай. Знаю, это часть Пути. Но если бы я могла… если б приручила этот огонь! Сколько бы всего могло не случиться! Может, и Фед бы не оказался в теле ящерицы.

– Не в обиду Феду, – тихо произнес Минт, – но, может, тебе просто нужен другой учитель?

Мы в молчании добрели до лагеря, где нас встретил потухший костер.

– Фед?

Наемник скинул валежник.

– Здесь кто-то был, – вдруг тихо сказал он.

Я увидела в руке у наемника заговор-клинок и его черное, как от копоти, лезвие.

– Встань за меня, – сказал Минт.

– Фед!

Я рванула было в туман, но наемник удержал меня.

– Не дури!

– Но если…

– Тихо. – Минт с силой оттолкнул меня к себе за спину. – Слышишь?

Туман сгустился, стал плотным, как неразбавленное молоко. Сквозь него из леса доносился шум. Но то было вовсе не пение птиц и не шелест ветвей. Словно вдалеке кто-то рубил деревья.

Вдруг оберег потяжелел настолько, что лента впилась в кожу и потянула к земле. Хотелось бежать, укрыться – что угодно, лишь бы оказаться подальше от размеренного стука.