Репетиции - Владимир Шаров

Тобольск в те времена был еще стольным городом и главным перевалочным пунктом в Сибири. Здесь ссыльные получали хлеб, семена и большую часть необходимого, чтобы начать хозяйство на новом месте — как тогда говорили, пашенный завод: сошники, топоры, железа в запас, на подмогу денег, но главное — хлеб на все то время, пока они не устроятся, не обживутся и не смогут кормить себя сами.

Из Тобольска путь партии лежал на Енисейский острог, оттуда, дав им припасы на дорогу, ссыльных следовало без задержки отправить на Лену, в Якуток, где тамошний воевода стольник Головин и дьяк Филатов должны были принять этап и устроить крестьян на пашню. Сибирский приказ предписывал им поселить партию одной слободой в удобном месте на реке Анге, купить ссыльным на подможные деньги лошадей и, если у них, когда они придут на место, будет мало семенного хлеба, дать еще из прежних запасов.

Приставы, которые вели партию, по Государеву указу должны были первый год неотлучно жить рядом с сосланными, следить за ними и обо всем увиденном доносить в Якутск дьяку Филатову, а тот уже писать в Москву. Самим ссыльным было велено, как попадут они на Ангу, не мешкая и не дожидаясь, пока сойдет снег, делать сохи и бороны, потом, когда земля оттает, выполоть траву, кустарник и как можно раньше пахать землю под яровой хлеб. Всего они должны были пахать на Государя по полдесятины овса и ячменя на человека, а для себя — по десятине, а озимой ржи на Государя по десятине на человека, а себе — по две. Приставам надлежало смотреть, чтобы ссыльные пахали землю и на себя и на Государя старательно, как написано в указе, «с великим радением»: хорошо бы мягчили землю и, главное для Сибири, — сеяли хлеб впору, «не изпоздав». Чтобы скот не травил посевы, им было указано огородить поля, а созревший хлеб, тоже не изпоздав, сжать, связать в снопы и положить в сотницу. А кроме того, сосчитать и записать в книги, сколько какого хлеба соберут, сколько снимут с десятины и сколько с каждого снопа намолотят, чтобы в приказе знали, где какая земля и где что и сколько родится.

В заключение приставам было велено следить, чтобы ссыльные крепко помнили и государеву пашню и свою, чтобы не было между ними ничего дурного — ни брани, ни драк, а тех, кто будет в этом виновен, бить нещадно батогами.

Последний перегон на Лену этап шел мучительно тяжело и долго. В Енисейский острог они попали лишь в сентябре 1667 года, спустя тринадцать месяцев, как тронулись в путь, дальше двигаться было поздно, — близился ледостав, и, несмотря на указ, в Енисейске они зазимовали. Только в июле следующего года воевода Аничков нашел лодки и гребцов и отправил ссыльных в Якутск. В Енисейске им должны были дать еще хлеба и семян, так как за зиму они взятое из Тобольска частью проели. Всего им полагался двухлетний запас из расчета по полтора пуда на человека в месяц, то есть примерно четыре тысячи пудов на корм и две тысячи пудов семенного хлеба, но в Енисейске зерна было мало, не хватало и своим, поэтому в дополнение к тому, что они везли из Тобольска, им тут ничего не дали, кроме как по три сошника и топора, да по десять кос-горбуш и серпов на двор.

Путь в Якутск был водный — вверх по Енисею, Верхней Тунгуске и Илиму. Ссыльные получили лодки-дощаники, в помощь семьдесят человек гребцов и кормщиков, по большей части из стрельцов, но и на этот раз добраться до Лены они не сумели. До Ленского волока этап плыл четыре месяца — до конца ноября, по пути многие гребцы разбежались, осталось их меньше половины, да и те выбились из сил, и партия подолгу, иногда неделями, простаивала на порогах и шиверах. Двигаться дальше было невозможно, и на волоке они зазимовали — второй раз, как вышли из Москвы.

В январе якутский воевода, обязанный заниматься их устройством на Анге, узнал, что хлеба, который ссыльные везут из Тобольска, не хватит и на полгода, что денег у них есть всего восемьсот рублей — лошади на Лене были очень дороги, на эту сумму нельзя было купить даже четверть потребных лошадей — начинать хозяйство им, стало быть, нечем, и он распорядился весной, когда вскроется Илим, отвести их обратно. К лету ссыльные снова оказались в Енисейском остроге и здесь почти год, судя по отписке воеводы, голодали, скитались «меж двор» и кормились Христовым именем — просили милостыню. Они совсем изнемогли, когда наконец в ста верстах от крепости, на реке Кети им нашли удобные земли и посадили тех, кто к тому времени еще был жив, на пашню.

За два с половиной года, что они скитались между Обью и Енисеем, Сибирский приказ, ведавший ссыльными, несколько раз запрашивал и Тобольского, и Енисейского, и Илимского воевод об их судьбе, но каждый раз получал ответ, что они или еще не пришли, или недавно проследовали дальше. Лишь осенью шестьдесят восьмого года в Москве наконец узнали, как в действительности обстоят дела. Недовольство воеводами было так сильно, что Тайному приказу велено было немедленно начать розыск об их нерадении и других винах. Воевод, без сомнения, ждала скорая опала — кроме истории с этим этапом до Москвы в последние годы дошло немало челобитных от торговых и промышленных людей с жалобами на поборы и беззакония — но и на этот раз с помощью взяток и московских доброхотов расследование удалось замять, ход ничему дан не был. Таким образом, все кончилось благополучно, но то, что начать розыск было решено из-за обычной партии ссыльных, — по бумагам она не отличалась от десятков других, изо дня в день идущих из России дальше и дальше в глубь Сибири — было очень странно и, пожалуй, впервые. Раньше гибли и убегали целые этапы, но приказ смотрел на это сквозь пальцы. Москва хорошо понимала, как трудно заселить Сибирь, помнила, что заселяет ее почти одними преступниками, и давно смирилась с тем, что едва треть сосланных доходит до назначенного им для жизни места и еще меньше в конце устроятся там и приживутся.

Весной шестьдесят девятого года в Енисейск, где зимовали ссыльные, уже тогда, когда тамошний воевода знал, что дело закрыто, пришел строжайший указ разыскать всех, кто был жив из этой партии, — сколько будет, столько и будет, — не добавлять ни одного человека и им, в свою очередь, не давать звать к себе ни одного нового человека, подкормить и подлечить, хорошо одеть, обуть, снабдить необходимым и, найдя удобное место, поселить около города. Но не близко, так, чтобы наблюдать за ними было удобно, однако чтобы сами они в городе бывали как можно реже.

Разыскивать ссыльных воевода поручил стрелецкому десятнику, он дал ему список партии, пересказал Государев указ, много пугал и грозил царской немилостью, если что будет не в лад. Десятник уже знал от одного из подьячих, что эти страхи не выдумка, осенью и их, и Тобольский, и Якутский воеводы едва не попали в опалу из-за этого этапа, но все равно сути того, что говорил ему воевода, понять никак не мог, ему казалось, что тот что-то не договаривает. По отдельности говорившееся воеводой было понятно: и что стрельцы не должны чинить никакого насилия над ссыльными, идти с ними на те места, которые им отведены, очень медленно, так, чтобы никто не погиб, не заболел и все дошли, смотреть, чтобы они ни в чем не нуждались ни по дороге, ни когда дойдут, — это было ясно, но дальше воевода говорил, что из России их вышло двести восемь человек, не больше и не меньше, но сейчас в живых осталось меньше сотни, и теперь Москве надо, чтобы стрельцы поселили под Енисейском ровно столько человек, сколько есть, там дальше пускай живут, как хотят, это можно, а чтобы с ними кто-то пошел — то нельзя, и ему, десятнику, надо следить, чтобы шли с ними лишь те, кто был в той партии, и никто не примазался. Также было ему велено смотреть, чтобы стрельцы со ссыльными ни о чем много не говорили и чтобы, конечно, никто из партии не сбежал (но здесь уже, по словам тех приставов, которые вели эту партию из Москвы, опасаться, кажется, было нечего).

Из всего, что говорил ему воевода, только последнее было десятнику понятно: остальное, он видел, что и сам воевода понимает плохо и просто повторяет, что прочитал в указе. Особенно смущало десятника, как разыскать этих людей и как убедиться, что найдены все, и все они — те, за кого себя выдают — ни один чужой не примкнул и ни один свой не затерялся. Пройдя насквозь одним этапом страну, вряд ли спутников начнешь считать кровными братьями, да и говорить, где кто из них обитает и чем кормится, между ссыльными было не принято, обычно и не знали они этого. Но здесь оказалось иначе: первый же из найденных им ссыльный знал о всех прочих, и другие тоже знали своих и, главное, считали их своими.

Точно, кто и сколько людей осталось в живых к тому времени, нам неизвестно, но, кажется, число дошедших и обосновавшихся на Кети было довольно значительным: судя по одной из росписей, отправленной в Енисейск четырьмя годами позднее, почти сто душ обоего пола, то есть немногим меньше половины этапа, который вышел из Москвы. Деревня, которую они основали, в бумагах Енисейской приказной избы именуется Березняки, но переселенцы, по словам Кобылина, с самого начала называли ее между собой Новым Иерусалимом или просто Иерусалимом, и не в память о месте, где они родились и выросли, как бывает обычно, а потому, что были убеждены, что теперь, с тех пор, как они здесь поселились, это и есть Иерусалим, и все, что было в том древнем городе священного и вселенского, все то, почему избрал его Господь Бог, вместе с ними перешло сюда. Они даже на второй год заложили в Березняках храм по образцу Воскресенского Новоиерусалимского храма, правда, деревянный и несравненно меньших размеров, но точно повторяющий его очертания, однако, едва сделав фундамент и начав стены, неизвестно почему — забросили. Кажется, им никто не мешал, напротив, Енисейский воевода, судя по отписке, давал им по указанию из Москвы денег на роспись храма и на покупку колокола, креста и утвари.